Русская поэтическая речь — 2016: в 2 т. Т.1. Антология анонимных текстов. — Челябинск: Издательство Марины Волковой, 2016. — 568 с.; Т.2. Аналитика: тестирование вслепую. — Челябинск: Издательство Марины Волковой, 2017. — 688 с.
Замысел уральцев сделать антологию анонимной поэзии и обсудить её результаты мог бы быть однозначно воспринят как свежая и продуктивная идея, если бы от проекта не веяло лёгким безумием.
С ноября 2015 года выполнена огромная работа— достаточно взглянуть на количество страниц в томах. В первом 115 анонимных подборок. А могло быть гораздо больше — организаторы сообщают, что отправили 257 приглашений, при этом была квота и у самовыдвиженцев. Работало 47 номинаторов, которые предлагали авторов, занимались продвижением, организовывали круглые столы. С учётом критиков, литературоведов, журналистов, поучаствовавших во втором томе, только количество непосредственных участников проекта составляет около 250 человек, не считая авторов, которые не попали или не захотели попадать на страницы этих двух книг. Немаловажно и то, что ещё до лета 2017 года было проведено уже семь круглых столов под единой шапкой «Русская поэтическая речь-2016» — все они записаны на видео. А количество презентаций в разных городах России и СНГ составляет десятки — о каждой есть краткий отчёт на сайте проекта. Сдерживает ощущение масштаба только информация о том, что каждый из томов был издан тиражом 500 экземпляров. То есть аудитория всё-таки в пределах современной поэтической нормы.
При этом объём текстов в результате этого проекта накоплен такой, что инициатива, по большому счёту, не очень нуждается в рецензиях, поскольку вся диалектика её рецепции является частью проекта. Новые поэтические тексты для антологии написаны, откликов по результатам — аж под 700 страниц, презентаций — десятки. Все показатели эффективности уже достигнуты. Проект однозначно состоялся, и одинокий ворчливый голос помешать ему не в состоянии. Тем более противостоя трёхсотенному коллективу по-уральски индустриального по духу, вертикально интегрированного предприятия, где рядом с отделом производства книги находятся отделы её анализа и последующего увековечивания. Признаюсь, менее всего хотелось бы участвовать в умножении дурной бесконечности — в которой, впрочем, немало интересного, — поэтому постараюсь остановиться только на ключевых моментах восприятия проекта в целом.
Напомню, что организаторы проекта — три человека. Знакомясь с книгами, нетрудно понять, что главный его идеолог — челябинский поэт и культуртрегер Виталий Кальпиди. За издательскую, организационную части и продвижение отвечала Марина Волкова, человек чрезвычайной энергии. Дмитрий Кузьмин, по словам самих организаторов, построивший большую сеть коммуникаций в сфере актуальной современной поэзии, помог обеспечить проекту значительное географическое покрытие.
Первое естественное желание читателя, знакомящегося с проектом, — разобраться с его замыслом. Это на деле не так просто. Антология открывается двумя краткими предисловиями, которые задают совершенно разные векторы восприятия.
«Русская поэтическая речь (РПР) — по своим возможностям более фундаментальное явление, чем русская поэзия. Поэзия — это просто самый эффективный инструмент РПР» (Т. 1, с. 5), которая может быть и «философской системой», и «моральным кодексом», и «инструментом имитации и даже создания реальности». Базовое понятие, взятое авторами, придумано не ими. В стиховедении и литературоведении в целом поэтической речью, как правило, называют речь, обладающую определённой совокупностью стилистических особенностей, набором изобразительных и выразительных приёмов. Это совершенно конкретный уровень художественного произведения, к которому не относятся уже, например, сюжетика, система персонажей, композиция. Но здесь авторы предисловия, похоже, пытаются сказать этим словосочетанием нечто иное. Литературовед С. Золян во втором томе предположил, что взятое противопоставление восходит к формальной школе, в рамках которой автор понимается как порождение языка в его эстетической функции (Т. 2, с. 47). К сожалению, авторы предисловия не поясняют, зачем им понадобилось противопоставить поэтическую речь поэзии и каким образом разницу между ними может ощутить читатель, открывающий том под названием «Русская поэтическая речь». Если же искать аналогии в сфере изучения художественного слова, то можно предположить также, что авторы предисловия в своей начальной формуле зашифровали разницу между эстетически ценным словом, разлитым в необозримой окружающей действительности, и собственно литературной поэзией. В таком случае весь проект — приглашение прикоснуться к тому потоку, идущему в существенной степени за пределами литературы, из которогочерпает сама поэзия. Это красивая интерпретация, если не помнить, что перед нами просто подборки стихотворений без указания авторов. Так это и есть поэтическая речь? Так просто? Если значение, вложенное в словосочетание «русская поэтическая речь», примерно такое, как мы предположили, то сама антология, пожалуй, должна была бы называться иначе. Но она называется так, как называется — и объяснить этот факт нам не помогают. Зато становится очевидной установка организаторов на культурный жест, манифестационную декларацию, требующую не мыслей, а формулировок. В данном случае — в духе русского поэтического космизма, умеющего мыслить категорией всей поэтической речи. С одним очевидным отличием: Н.В. Фёдоров, основоположник учения, не хотел смириться с гибелью даже одного человека — желал воскресить всех. А космизм Кальпиди исходит из того, что «будущее будет крайне негуманистичным» (Т. 2, с. 622)
Далее плотность темнот растёт. Утверждается, что современная русская поэзия «это не сумма индивидуальных поэтических практик, а многоступенчатые отношения того, что эти практики достигли и того, чего они не достигнут никогда, находясь в состоянии индивидуальной разорванности» (Т. 1, с. 5-6). Из цитаты понятно лишь, что индивидуальность, а вслед за нею русская поэзия, порождает исключительно «разорванность» и знает лишь один тип отношений — суммирование голов. Им, извращённо понятым, в данном случае противопоставляются некие «многоступенчатые отношения», лишённые субъектов. Но ниже становится понятно, что эти отношения возникают тогда, когда одержана победа в борьбе с «репутационными пузырями».
Автор предисловия не забывает сказать и о том, что приглашение принять участие в антологии анонимных текстов было своеобразной «фильтрацией уровней художественного сознания поэтов» (Т. 1, с. 6). Видимо, нам предстоит ожидать фундаментального исследования с точной оценкой соответствующего уровня у каждого из подопытных. Пока же основной вывод такой: «Согласие на анонимное участие в написании поэтического сверх-текста (коим и является первый том — антология) — это выбор человека, который обладает пластичным мышлением художника, понимающего, что персонификация любого художественного жеста и создание на этом фоне репутационной и социальной иерархии — вещь интеллектуально неубедительная, хотя и до неприличия привычная» (Т. 1, с. 6). Автор не приглашает нас к эксперименту, он не утруждает себя аргументами произносимой дичи — он просто походя постулирует порочность связи между поступком и личностью, которая его совершает. А затем оказывается, что «искомый результат» проекта — «создание новой гуманитарной идеологии», об иных основах которой, кроме очевидной анонимности, из этого предисловия ничего узнать не получится. Мне кажется, было бы трудно написать предисловие, которое бы наносило больший ущерб этому проекту. Оно свидетельствует о том, что читатель попал в лапы безумца, который не понимает, что делает, и который заботиться о читателе не желает.
Второе предисловие эту атмосферу несколько проясняет. Его автор приглашает нас задаться простыми вопросами: «Важно ли, что эти подборки написаны разными людьми? Ощущаем ли мы разницу?» (Т. 1, с. 11). Чтобы ответы на них не казались столь очевидными, он напоминает о том, что «в домодернистской системе» «единица поэзии — отдельное стихотворение» — «и не столь важно, кто именно его сочинил» (Т. 1, с. 11-12). Но после «модернистской революции» и «её постмодернистского этапа» «система координат изменилась» — «единицей поэзии становится авторский голос», а значит, «требуются только свои стихи, неопровержимо выдающие присутствие своего голоса» (Т. 1, с. 12). Это подборка к приглашению сыграть в игру «Отгадай поэтический голос» — если он есть. Вот эта вторая антология мне нравится гораздо больше. Саму сформулированную концепцию на самом деле легко можно оспорить — ведь она исходит из предположения, что голос поэта не меняется на протяжении его творческого пути. Признаюсь, что мне не очень интересны такие поэты в принципе — я люблю как раз тех поэтов, которых легко не узнать, читая их новое стихотворение. Слабость предложенной концепции не укрылась и от авторов, которым было предложено на проект откликнуться. Упомянутый выше С. Золян во втором томе напомнил об эксперименте, который в 1984 году провёл в Институте русского языка АН СССР Вяч. Вс. Иванов: он прочитал найденное в архиве стихотворение Пастернака и попросил угадать автора — и лучшие специалисты по творчеству этого поэта назвали автором текста Цветаеву. Далее С. Золян проводит двухстраничный анализ этой ситуации, результат которого, наверное, сильно скорректировал бы замысел проекта, если бы его идейные вдохновители вовремя с ним ознакомились. Литературовед, обобщающий результаты научной дискуссии, показывает, что «подходы криминалистики, когда по стилю необходимо было найти автора», в поэзии не работают (Т. 2, с. 47-49). Во-первых, потому что «совсем не обязательно исходить из представления об авторе как монолингве, чьи производимые тексты будут принадлежать одному языку». Во-вторых, «биографический автор и “создатель” идиолекта вполне могут не совпадать». В-третьих, реальному автору вообще не место в поэтике — это принципиально разные категории. Таким образом, уважаемый литературовед по сути доказывает, что угадать авторов антологии невозможно — и чем выше уровень этих авторов, тем невозможнее.
Очевидно, что замысел проекта должен был быть просто глубже отрефлексирован. На деле даже при приведённых аргументах предложенная концепция антологии имеет право на существование и может быть положена в основу ненавязчивого эксперимента. Действительно, распознавание голосов по-своему увлекательно даже в ситуации, когда ассоциации с именами не возникает — их интересно искать потом во внешней, неанонимной среде. Я лично сделал несколько закладок по результатам чтения антологии, чтобы затем найти имена авторов, чей голос как минимум показался мне близким. Но проект в таком случае должен был быть скромнее. На самом деле для его реализации хватило бы двадцати поэтов. Эксперимент на то и эксперимент, что ему достаточно лабораторных условий. И не надо обижаться, если кому-то не нравится попытка превратить в такую лабораторию всю современную отечественную поэзию.
Далее, можно попытаться понять, для кого сделан этот проект. При нынешних вводных остаётся признать, что он — для тех, кто теоретически способен угадать 115 авторов по их стилю. Выше мы уже выяснили, что на самом деле таких людей не существует, но, наверное, есть круг тех, которые могли бы попытаться. Очевидно, что ставка сделана на самую читающую поэзию, самую литературную из всех возможных публику. Эту публику идеолог проекта Виталий Кальпиди в своей раздражённой заметке, закрывающей второй том, смешивает с грязью: «Мы провели эксперимент-“угадайку” <…> Большинство попросту “струсили” и промолчали <…> Те же, кто решился ответить, не смогли угадать больше пяти (включая даже своих друзей, о которых писали десятки раз). И это из 115 авторов. Критики, таким образом, в который раз с ожесточённым вдохновением продемонстрировали свой встроенный аутизм» (Т. 2, с. 619). Тут даже комментировать сложно. «Струсили», «в который раз» — опять не оказалось достойных величественного замысла. Разве это не признание провала? Выходит, участники у этого проекта есть — а аудитории нет. Виталий Олегович, похоже, так и не понял, что за проект он реализовал и каких результатов он вправе, а каких не вправе от него ожидать. Именно это и называется «аутизм».
Ну и конечно, желанию обвинить всех, кто не согласился участвовать, в страхе подвергнуть риску свою репутацию лучше было не поддаваться. Кому-то ведь просто не хочется представлять, как он лежит неопознанный в братской могиле. Подобной адекватности, в которой содержится элементарное уважение к тем, кто не с вами, проекту не хватает.
А ведь хорошей антологии русской современной поэзии сегодня очевидным образом недостаёт. Последней попыткой такой антологии была «Девять измерений» 2004 года. Хотя она претендовала не столько на объективность, сколько на субъективность, надо признать, что с тех пор попыток подобного масштаба не предпринималось. А ведь проблема, с которой сегодня сталкивается читатель, — это совсем не проблема «репутационных пузырей». Особенность ситуации, как её точно излагал на страницах журнала Prosodia Михаил Айзенберг, в том, что недостаточно знать пять имён для понимания, что представляет собой современная поэзия — нужно знать минимум пятьдесят (см. интервью в №4, 2016). А многие ли знают? Вот это реальная проблема. Она ровно противоположна по своему смыслу той, с которой решили бороться создатели РПР-2016, — читатель не знает имён поэтов в ситуации, когда имён как никогда много. В этой ситуации биться стоило бы как раз за неанонимность поэзии, за узнаваемость голосов и имён.
В проекте есть ещё один, теперь уже чисто организационный просчёт. Возможно, это пока не для всех очевидно, но антология получилась анонимной навсегда. Организаторы просили авторов до 10 марта 2017 года не выдавать своё авторство. Это дата вообще обыгрывалась. Например, все критические тексты второго тома, безусловно, писались опять же до 10 марта, когда, казалось, должны были быть сорваны все маски и участники проекта могли бы, подкалывая друг друга, поднять бокалы за удавшийся розыгрыш. Но в тщательно отстроенной драматургии проекта этого пункта, на удивление, не оказалось. Желающий узнать авторов антологии так и не сможет сделать этого — несмотря на разговоры о том, что ряд поэтов «признались в авторстве», а ряд критиков и литературоведов некоторых поэтов угадали. Перед нами том стихов почти на 600 страниц, и авторов мы никогда не узнаем. Эта анонимность на данный момент — один из самых зримых результатов проекта.
Самое продуктивное, что есть в антологии, — приглашение к читателю попытаться реконструировать то, что должно быть на месте умолчания, на месте отсутствующего имени автора. И на самом деле угадать имя автора — самое меньшее, что здесь можно сделать. Имя — венец той личности, того голоса, который уже оформлен в читательском сознании. Усилие такого вживания в текст, при котором читатель начинает эти голоса слышать, — то есть слышать не имена, а голоса самой поэзии — ради пробуждения такого усилия проект затевать стоило. И пермские студенты, которые под руководством М. Абашевой затеяли анкетирование по результатам знакомства учащихся с антологией, интуитивно или нет, но задавали самые простые и правильные вопросы: «От чьего лица написано стихотворение? Кто с нами говорит?» (Т. 2, с. 61). На читателе, на пробуждении его органов восприятия, на формировании его компетенций стоило, как кажется, в гораздо большей степени фокусировать этот трудоёмкий проект, отказав себе в удовольствии отвлекаться на борьбу с литературными ветряными мельницами. В этом направлении, уверен, есть возможность развивать проект и далее, помогая изучать и формировать читательские стратегии. Пока эта идея остаётся на заднем плане, а главное — приглашённые литературоведы говорят о ней гораздо точнее, чем организаторы. Уже для этого был нужен второй том — чтобы понять, куда идти дальше. Благо, организаторам хватило силы воли печатать в нём даже те отклики, читать которые, пожалуй, было для них испытанием.
Однако мысль о «новой гуманитарной идеологии» не дает покоя. Хотя бы в какую сторону может указывать это словосочетание? Для Кальпиди она связана с анонимностью. «Стоит каждые три года создавать книгу анонимных поэтических текстов, но уже не раскрывая авторство вообще» (Т. 2, с. 623). Увы, по результатам этого проекта я никак не могу признать идею анонимности воплощенной. Здесь она не более чем «шокер», или, как более точно выразился Д.Давыдов, «анонимность не означает в данном случае деиндивидуализации, а есть лишь способ обратить внимание на поэтический жест как саму сущность субъекта, пусть бы и сокрытого» (Т. 2, с. 594). Настоящая анонимность получается тогда, когда находим, прикасаемся к тому, что важнее и больше личности. Сталкиваясь с чем, понимаешь, что личность с ее сиюминутными интересами действительно могла заслонить от нас что-то главное. Мы встречаем ее в фольклоре, в принципиально безавторской древнерусской литературе, следы «хора» сегодня находят и в сетевой жизни — главное тут, что у анонимности своя история. Вопрос только в том, возможна ли такая анонимность в поэзии?
Журнал Prosodia знает, что такое анонимность. Это тот редкий случай, когда у меня есть возможность прокомментировать принципиальную анонимность редакционной статьи в журнале. Она присутствует в каждом номере, но была замечена уважаемыми коллегами внезапно, к шестому номеру, и предстала иным как результат трусливого бегства автора, посмевшего предъявить претензии всем фронтам. Другие же вовсе решили не обращать внимания на предложенный формат высказывания — и прочли его как авторское. Это говорит о том, что колея восприятия любого высказывания как индивидуального — очень глубока.
Редакционная статья без автора не является знаком того, что автор «умер». Очевидно, что это высказывание, а не работающий на безличность текст-конструктор. И в то же время это не высказывание частного человека — даже несмотря на то, что его в любом случае писал частный человек, тот или иной. Но если это не частное высказывание, то — какое? Коллективное, не требующее фамилий. Наши ценности — на обложке, они выражены словом Prosodia. Это всё, что надо знать, читая редстатью. Это больше, чем частное высказывание или меньше? Мы думаем, что немного больше. Более того, частный человек, пишущий от лица самой «просодии», перестает быть частным, он пишет порой не то, о чем он хотел бы сказать от себя лично. Он рождает другого субъекта, с несколько другими ценностями. Частный человек отдает свои силы, а, может, и лучшие мысли этому новому коллективному субъекту, идея служения которому оказывается сильнее возможности очередной раз выразить свое не самое бледное «я». Бывает ли такое в поэзии — когда автор понимает, что он пишет не от себя лично? Думаю, из цитат поэтов, раскрывающих эту тему, можно было бы тоже составить не самую тоненькую антологию. Но отчего-то они ставят на обложки свои имена. Возможно, без имени коллективное сознательное или бессознательное нам не открывается.
Как бы то ни было, пока, я считаю, получилась не антология анонимных текстов, а антология текстов, авторов которых от нас почему-то скрыли.
источник: журнал Prosōdia 2017, 7 http://magazines.russ.ru/prosodia/2017/7/negumannyj-poeticheskij-kosmizm.html
