Актёры и поэты

Наталия Черных о Виталии Кальпиди. Часть статьи http://textura.club/aktery-i-poety/

III.

Есть ракурсы на фото, где Виталий Кальпиди напоминает мне Андрея Харитонова: треугольник лица, густые длинные брови, демонический подбородок. Мне нравится ловить это сходство.

Однако предположим, что портретного сходства совсем нет (скорее всего, это так). И никакого сходства искать не нужно.

Кальпиди возник в поэзии скифом, приглашённым на пир греческих поэтов: Жданов, Парщиков, Ерёменко. Власть метаметафористов только настала, она ещё не расширила границ, не обогатилась корпусами статей и рецензий. А молодой скиф с непрозрачной улыбкой амбасадора слушал, внимал, собирал то, что увидел и услышал, в некий мысленный мешок, и потом швырнул этот мешок в бездну, чтобы собирать новое в новый мешок. Начали проступать прежние, но уже изменённые вещи.

Позолота риторики и пафоса в стихах Кальпиди обманывает читателя. Скиф отводит глаза жертве, чтобы выстрелить наверняка. Но это очень мастерски сделанная позолота. Века уже сложили легенду о «золоте скифов». Трагическое мироощущение, найденное некогда в стихах Кальпиди Вячеславом Курицыным, содержит и глубокую архаику; а если трагедию, то молодую, только начавшую формирование.

Неофициальная поэзия все же страдала нарушением координации. Целомудренность и эстетизм поэзии Кривулина с трудом уравновешивали весёлый цинизм «Комедийного анбара» Гаврильчика. Уходящий Станислав Красовицкий не оглянулся на роскошь поэзии Генриха Сапгира. Нежная, сумеречная масштабность поэзии Елены Шварц существовала в том же пространстве, что и незабвенная камерность блестящей Нины Искренко, но горизонт колебался поминутно.

Виталий Кальпиди нашёл среднюю ноту. Горизонт выпрямился, равновесные гири заняли положенные чаши. С Кальпиди началось переформатирование неофициальной поэзии. Циничные басы приобрели трагические обертона, чистые верхи зазвучали иронично. Это было и раньше, но фрагментами, и не так мастерски. Нота поэзии Кальпиди шла по читателю бреющим полетом, срезая уши тем, кто игнорировал её. Кальпиди пошёл на конфликт внутри собственного дома. Изгой из дома изгоев, значит – лидер.

«Я знал, что творческая безответственность – высшая фаза независимости. Знал я и то, что ирония, притворяясь всезнайством, на самом деле – всего лишь обморок, куда постоянно падает стесняющаяся сама себя сентиментальность. Знал, что иронические мысли воняют. (И поэтому мне часто приходилось думать в сторону.) Знал, что с точки зрения, допустим, дерева наше пользование интеллектом выглядит не эффектнее, чем безусловный рефлекс павловской собаки. Отсюда позвольте мне сделать вывод (который, конечно же, ну никак не напрашивается из вышесказанного), что оригинальность мышления – черта кутюрье, а не поэта». (Виталий Кальпиди. Из предисловия к книге «Запахи стыда»).

Мне некогда нравилась идея трёх ступеней: тезис, антитезис, синтез. Или даже так: утверждение, отрицание и отрицание отрицания, которое не совпадает с утверждением. Происхождение этой идеи точно указать не могу. Это и Гегель, и Хайдеггер, и Маркузе.

Первая ступень, метафорически выраженная персонажем, – обыватель. Вторая – руководитель, вождь. Третья – аутсайдер. В поэзии Кальпиди аутсайдер, в смысле книги: «Аутсайдеры-2». Теперь его стихи переведены на 15 языков. Между аутсайдером и лидером грань довольно зыбкая. Аутсайдер находится «вне», но и лидер выходит за границы, вовне.

У неофициальной поэзии в запасе было ещё примерно пятнадцать сладких лет, пока интерес к ней набирал силу и развивался, чтобы потом превратиться в перегной для похмельных аспирантов. Кальпиди, переселившись в двадцать первый век, уже исследовал ходы будущих поэтов-кротов, наследников московских и петербургских неофициальных Гомеров.

Спи, полумразь, спи в сторону от боли,
спи прямо в рай, куда тебе нельзя,
спи против всех, заснувши против воли,
мужчиною обросшее дитя.

«На смерть бомжа». Из книги «В раю отдыхают от бога», 2014 г.

В заключительной строке «мужчиною обросшее дитя» – почти весь Дмитрий Воденников.

Пока рос поэтический Урал, Кальпиди, Великий Полоз, позвоночником ощутил крах роевой жизни девяностых. Его «Хакер» довольно чётко демонстрирует сильные моменты так называемой поэтики, общей авторам девяностых: изысканный примитивизм в сочетании с пикантной долей цинизма и чего-то романтически-городского. То ли свежий ветер тусовок, пахнущий вчерашним пивом, то ли действительно бомж нассал на крыше.

Поэтический балаганчик девяностых сворачивается. Основные действующие лица уже разъехались по домам. Как в старом хипповом анекдоте. Пионер спрашивает пионера: у тебя есть вписка? Тот отвечает: нет. Первый вздыхает: тогда пойдём домой курочку кушать. Почти все тогдашние фигуранты, обласканные по небалуйся, либо нашли ниши в СМИ, либо заявили о переориентации. Мол, мы теперь занимаемся тем-то и тем-то. А стихов не пишем. Или даже так: пишем, но это не стихи. Потому что стихи писать уже стыдно.

А когда писать стихи не было стыдно? Впрочем, эта фраза – признак передоза стихами Кальпиди.

Кальпиди стихи пишет. И занимается своим Уралом успешнее, чем кто-либо из московских стихоактивистов. Пионерлагерь вымер, вожатый остался и набирает новую команду. Впрочем, из старой кое-кто остался тоже.

Но всё не совсем так, иначе бы не писала о Кальпиди. Роевые сообщества размножились, Урал неоднороден и густонаселён, в том числе и авторами.

«Кто говорил, что есть покой и воля?/ Я это никогда не говорил».


Добавить комментарий