А.Р. Дзиов
Стихи Сергея Борисова, обнародованные им в 1995 году в авторском сборнике «Постскриптум», привлекают внимание своей неожиданностью. Речь идет именно о неожиданности содержания, и это вовсе не противоречит тому, что ситуации и жизненные сюжеты, ставшие основой стихов, если не банальны, то во всяком случае широко распространены и составляют обычную, даже излюбленную пищу поэтов (что очень хорошо видно и из перекличек, парафраз, кишащих в этих стихотворениях; некоторые из них я потом назову).
То есть о чем идет речь – каждый может судить, и не столько в силу своей осведомленности в тех или иных аспектах ленинградско-петербургской жизни, сколько на основе личного жизненного опыта. Это я к тому, что на обложке ясно заявлена, так сказать, география сборника: «Санкт-Петербург – Шадринск».
Итак, откроем книгу, белый квадрат на черной обложке которой (нечто антималевичское?) намекает на простоту содержания. Это содержание может быть близко, знакомо или, напротив, далеко, но во всяком случае внятно дружественному (благосклонному) читателю. Но вот особый авторский взгляд на вещи и оставляет изюминку книгу.
Стихи, вслед за обложкой, настойчиво напоминают о двух полюсах: столица и провинция, Санкт-Петербург и Шадринск. Но только на первый взгляд между ними нет ничего общего: волей автора они взаимопроникают. И вот на петербургском горизонте уже маячит Шадринск («Нет, в этом городе…»), а в скромные шадринские боры бесстыдно влезает Михаил Кузмин, один из самых «петербургских» поэтов («Мы этот май проводим, как в бреду…»).
Сугубый интеллектуализм (местами нарочитый) – тут, конечно, и «паспортные данные» на обложке уместны как объяснение: автор, мол, кандидат наук, доцент, и пишет поэтому как умеет, как учёная степень велит, – не должен запутать читателя.
Демонстрируемый напор мыслей («Я склонен с миром речь вести на языке цитат и жестов…») осложняет поэтическую речь, но не затемняет её примет. Пусть автор – человек учёный. Но ведь не каменный, правда? И чувства его тревожат. Вот он и рассказывает о них, используя доступный арсенал. Обратимся же собственно к стихам.
В первых из них автор и его alter ego – лирический герой, – молодой интеллигент («иителлиго») пребывает в Санкт-Петербурге и его архитектурно изысканных окрестностях: «Средь соборов, Кронштадтов, фонтанов и Петродворцов…».
«События» же в стихотворениях начинаются от некой точки разрыва, кризиса, пережитого лирическим героем. Post scriptum – как послесловие к недалекому прошлому, когда былые чувства и состояния воспроизводятся в попытке их разгадать, объяснить, так сказать, задним числом.
Лирический герой видит свою любовную историю в ореоле культурных ассоциаций, каждая из которых играет роль художественного элемента. И любимая сначала выступает для него как одна из примет изысканного петербургского ландшафта, которой, впрочем, может быть приписано и особое, таинственное значение: «лишь улыбкой бесплотной твоей петербургский не рушится миф». Любимая непосредственно связана с самим существованием баснословного города:
Я забвенью не в силах предать леденящее имя твое.
Мне его позабыть не дано, как забыть твоих глаз Откровенье.
Отрекись, уничтожь, разорви петербургского имени власть!
Илион на Неве устоит – усмехнется, вздохнет, растворится…
(«Феноменология имени»)
Но «петербургский роман» не может застыть в одной точке навечно, а значит, необходимо какое-то разрешение. Напряжение чувств лирического героя не вечно и готово превратиться в свою противоположность или, точнее, разнообразиться новыми оттенками.
После полного своеобразного трагического воодушевления восклицания-пророчества героя: «Все, что было со мной, то же будет с тобою», вдруг возникает как эхо: «И если я чего не разумею, так это то, зачем я был с тобой»; любовный ребус переосмысливается в духе басни «Лиса и виноград».
А то лирический герой передает слово «ей». И её приговор недвусмыслен:
«Я – Галатея, ты не мой Пигмалион.
Стучи – отверзнется, ищи – но не обрящешь!»
Вырывается у него и сокрушенное признание:
Тогда мне было двадцать восемь лет.
Бог наказал меня, отняв твой разум
В стихи змейкой влезает ирония.
От трагического переживания, указаний на перипетии несчастной любви – к ироническому переосмыслению этих происшествий личной жизни, которые теперь видятся граничащим с нелепостью – таков ход изменений от начальных к заключительным стихотворениям сборника. Но происходит это не враз. Сначала примеры описываемого в стихах мира слегка утрачивают устойчивость, определенность, начинают как бы «плавиться» («Развязка», «Из утраченной навсегда поэмы»). Отмечается ненормальность, «сдвинутость» всего вокруг, в том числе и взаимоотношений лирического героя с любимой: «Да, наш роман был с дозой кокаина: Он нас дурманил и сводил с ума отсутствием любви или влеченья». Впечатление известной патологичности усиливается и указанием на «Роман с кокаином» таинственного М. Агеева. Поэтому не так уж удивительно, что «в тот вечер был закрыт Петродворец и на маршрут не вышли электрички…»
Конфликтное смутное состояние души лирического героя и выбираемые пути разрешения конфликта своей очевидной нелепостью подготавливают игровые вариации последующих стихотворений: «И, сбросив цепкость мелких тягот, я вновь поджег свой вертоград», «Опять не пишется, не чешется, не пьется».
Видно, как меняется авторская установка: от серьезного переживания – к самоиронии, игре, и, наконец, к торжеству в завершение игриво-эротического начала.
С другой стороны, сходные изменения происходят и в объективном мире стихотворений, то есть вне лирического героя. В этом смысле показательна «Поэма-диптих», обе её части. В первой мы видим, как вместо романтических декораций «под рукой» лирического героя и его возлюбленной оказываются предметы, обнаруживающие свою бездуховную природу. Их окружение предстает как нагромождение явных и скрытых цитат, отсылок, которые ничего не объясняют в происходящем, становятся невыразительным, мертвым фоном, в котором должны заранее погаснуть любые проявления живых непосредственных чувств. Второе стихотворение диптиха построено на противоречии между тем, что происходит и как это видится с точки зрения героини. Собственно, этот прием использован и в первом стихотворении, но здесь он виден явственнее.
Это длилось четвертый, восьмой иль двенадцатый час
Так тягуче и нудно, что я уже спать расхотела.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Как ему не наскучит? Как есть молодая горилла…
. . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Почему ему это (не надо!!!) не надоедает?
Это нужно обдумать, а после – в дневник записать.
Нагромождение бытовых подробностей, пустяков, материальной жизни противостоит «этому» – любви, оказывающейся сугубо физиологическим рутинным действом, в котором ни разум, ни чувства не участвуют.
А бесстыдная ночь полыхала рассветной зарей…
Нарастает игровое начало, напоследок вместо лирического героя и героини появляется маска, персонаж сродни кукольным:
И как кукла на ниточках бился постельный герой.
Изменения нарастают. Возлюбленная, предмет искреннего обожания лирического героя, сменяется заурядной девицей – объектом пристального научного интереса («Омонимический синдром»). «Скорый поезд, лениво скользивший в Орани¬енбаум», превращается в «состав», который «икнув железом, двинул дальше».
Раньше героям была присуща «дрожь» в руках как указание на возвышенный характер их отношений и чувств:
Ах, сонных рук слепая дрожь
Не сокрушит гордыни тела…
или:
Кто, скажи, так вопьет твоих пальцев звенящую дрожь?
Близкое по смыслу:
И в сцеплении пальцев твоих липкой крови и тленья сплетенье.
В стихотворениях «второй манеры» естественнее встретить «макароны на ушах»:
С ушей снимите мне остатки макарон…
Или их гастрономическую сестрицу – лапшу:
…Что столь привычную лапшу с ушей придется доставать…
Вообще, к интеллектуальности явственно добавляется материально-телесная стихия. Мольбы лирического героя к любимой сменяются меткими обвинениями, холодно-ироничный взгляд заменяет восторженное обожание: «Ты истерически хлебала габерсуп» (надо полагать, овсянку – А. Д.); «ты отдалась за чечевичную похлебку» (в которую уже успел превратиться злосчастный габерсуп – А. Д.); «Поставь на лоб себе Каинову печать!»
Среди откровенно игровых стихотворений, в которых игра, инсценированность событий, условность, нереалистичность, предустановленная абсурдность и нелепость действий персонажей выступают как открытый, явный авторский прием, можно назвать: «Утешься юный летранже…», «Я поднял с пола треснувший стакан», «Твой поцелуй па полувыжженной поляне»… В этом ряду иронических игрищ заняли свое место и такие, которые, возможно, указывают на литературную мистификацию. Я имею в виду использование таких многозначительных заголовков, как: «Из утраченной навсегда поэмы», «Отрывки из поэмы “Шадринск”»; в том числе: «Вступление», «Из главы второй», «Из главы седьмой» и т. д.
Есть стихотворения, написанные «под Северянина» («Прощание с гетерой»), «под А. Еременко» («Ещё не поздно снять декалькомани»; загадочное «декалькомани» приятно интригует читателя).
Всё меняется, когда в заключительных стихотворениях сборника действие переносится на родину. Момент встречи с родимым углом, куда наш герой, наконец, скрылся от петербургской смуты, превращается в торжественное славословье шадринским городским угодьям:
В цепи боров, в оковах фонарей
Могучий Шадринск высился над миром…
Но есть в сборнике и несколько стихотворений, которые лично мне не показались уместными ни в этой книге, ни вообще в качестве поэтических текстов. Это – «Вострепетал, глянцево-ал…»; «Но вот твои упали крашеные косы…», «Ты сумел исказить мою жизнь». Во внутреннем поэтическом сюжете сборника их присутствие допустимо (у них там есть свое место), но не необходимо. Пусть это будет дань автор¬скому произволу.
Для лирического героя стихотворений испытанные переживания стали завершением какого-то периода в жизни, биографического отрезка, наполненного напряжённой внутренней работой.
Для автора сборник стал, наверное, реализацией потребности высказаться, объясниться с самим собой, «пришпилив» прошлое к бумаге, избавиться, наконец, от его навязчивости. Что ж, наше настоящее каждую минуту становится прошлым и, как знать, не таятся ли уже в нём зародыши будущих стихотворных циклов Сергея Борисова?
Дзиов А.Р. Лирические вариации и варианты судьбы // Шадринская старина. 1995. Краеведческий альманах. – Шадринск: Издательство Шадринского пединститута, 1995.– С. 220–223.
