Эмиль Сокольский в своей рецензии («Зинзивер», 2016, №7) пишет: «Я читал стихи Виктора
Смирнова с радостью, с раздражением, с недоумением, с восхищением его свободой». Я ис-
пытывала те же чувства. Сначала было недоумение и отчасти раздражение, а время спу-
стя — восхищение: да, свободой, а ещё огромным культурологическим багажом и чутким,
тонким обращением с ним. Рифмы, о которых Эмиль Сокольский говорит, будто их по сути
нет, однажды зазвучали отчётливо, их грубоватый строй теперь казался вполне гармонич-
ным. Туманность обернулась ясностью утренней зари, когда природа ещё дремлет в сонной
дымке, но горизонт ярко окрашен, и понимаешь, что грядёт новый день — и он свеж и хорош.
Так открывается «Собрание стихотворений»:
Начало — баскетбольный двор
и праздников канун вечерний.
Как схлопываются ширмы створки,
как полумесяц всплыл с мечети.
Оттаявшие дерева
(мерзящее сейчас умчалось) —
в них грустные мои слова
звучали дико и печально.
117
_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _
«Добавочно багажных мест» —
немедленно в ответ депешей,
засвеченной июльским, пресным,
неясным штемпелем смешным
_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _
О, уничтожился б Пифон,
деяний полный подкорытных!..*
Все говорят по телефону
и отсылают по открытке.
* вариант строчки: «с слезою, от него пролитой»
В этом стихотворении можно усмотреть то, о чём Эмиль Сокольский говорит: «…Он [Виктор
Смирнов] не считает нужным разъяснять читателю, для чего написана та или иная строка», —
то есть своеобразное автописьмо: поэт отдаётся мысли, воспоминанию, и они его ведут —
а он за ними следует не противясь. Отчёркивания между строфами показывают их возможную
самостоятельность, вместе с тем эти сюжеты образуют триптих, который представляет лири-
ческого героя законченно, на фоне природы, людей (незримых, но явных здесь) и культуры.
Выбор лексических средств довольно широк, по ним узнаётся любовь Виктора Смирнова
к минувшим эпохам (и прежде всего поэтическим): «дерева», «депеша», «штемпель», «Пи-
фон», «деяния»; редкое в употреблении слово «мерзящее»; неточные рифмы: «вечерний —
мечети», «мест — пресным», «депешей — смешным», «подкорытных — открытке». Здесь же
мы видим и другой вариант строки — свидетельство раздумья над собственным стихом и
отказа от выбора в пользу одного варианта; довольно часто нам поэт оставляет две разные
мини-картины, две разные (и обе — верные) интонации.
Но каков лирический сюжет? Первая картина: мальчик, уносясь от баскетбольной пло-
щадки вместе с полумесяцем, который его воображение водрузило на небо, возвращается
на землю поэтом, чьи слова, всегда грустные, могут быть сочувственно встречены лишь де-
ревьями («деревами»), тоже посезонно замерзающими и оттаивающими, как сам поэт.
Во второй картине почтовую фразу «Добавочно багажных мест», сухую и бессмыслен-
ную, как многое в обыденной жизни, оживляют только слух и зрение поэта. Штемпель на-
деляется эпитетами: «июльский» — обозначающий дату (но, может быть, и не только? —
сочетание «засвеченной июльским» тут же вызывает ассоциацию: солнечным, жарким),
«пресный» — не вызывающий чувств, «неясный» — плохо читаемый, но и «смешной» — от-
того, что так мало значит (?), но и засветивший депешу (в тексте: «депешей, засвеченной»):
вероятно, имеется в виду тот удар, с которым штемпель ставится (словно оплеуха).
Третья картина, самая, быть может, неожиданная. Древнегреческий Пифон («деяний
полный подкорытных» — что роднит его с русской змеёй подколодной — или вызывающий
слёзы своими пророчествами, согласно вариативной строке), едва высунув голову из по-
этической строки, должен «уничтожиться». Хранителем и вестником тайн станет сам чело-
век, его голос, идущий по проводам (телефон) или выраженный в письменном слове (тут:
открытке). Подвох заключается в том, что Пифон всё ещё жив — об этом свидетельствует
частица «б», меняющая наклонение глагола и, следовательно, речевую ситуацию. Нетерпе-
ливое восклицание — выражение надежды. Пифон покинул своё обиталище, чтобы являть-
ся тут и там, снова вызывая слёзы от своих деяний.
Для Виктора Смирнова, его лирического героя важен путь от себя к миру и от мира
к себе, читатель же стоит на обочине — он может вовлечься в путешествие, не знающее
Критика / О поэзии Виктора Смирнова
вещь литературный журнал / 2016 / 2(14)
118
начала и конца, или остаться с краю. И это принципиально разные восприятия. Здесь дей-
ствительно много пауз и прочерков, которые оставлены как отметки на деревьях, как ка-
мешки на земле, чтобы по ним вернуться — и восполнить недохоженное, недообжитое.
Незаконченность — оттого, что речь застыла (как вода на морозе), чтобы в других ус-
ловиях приобрести новую форму. Это вечная проба — и не пера, но внутреннего голоса.
Вот отчего мы имеем дело не с книгой (которая всегда закончена или мыслится таковой),
а словно бы с записями на разных листах, собранных и сшитых по случаю. (Не могу здесь
не вспомнить Павла Улитина с его бесконечно наговариваемой поэтической прозой, пись-
мами самому себе.)
«Собрание стихотворений» состоит из шести книг: «Митилена» (1977–1979), «Светлые
вариации» (1980–1981), «Сирень» (1982–1985), «К Цинтии» (1986–1988), «Соляной столб»
(1989–1995), «Bronze» (1996–2001). На самом деле названия эти, как мне кажется, в до-
статочной степени условны, поскольку темы, образы, имена переходят из книги в книгу,
и стилистика в целом схожая во всех книгах (о разнице поговорим ниже). Скорее, название
подчёркивает, что для самого поэта в тот или иной стихотворческий период было более
важным.
Вопрос, почему первая книга названа «Митилена», оставим до времени, а пока обратим-
ся к стихотворениям, в неё вошедшим. Например, к такому:
Он руки целовал неведомо кому,
когда же этот кто-то взял и перегорел
— он в ту минуту резал помидор и лук
ножами, родственниками рельс.
Кран в кухне не унимался и сипел:
«Мы живы, будем добродушны», —
а помидор и лук и это вещь-в-себе
кусались на своей подушке,
взросли заботой сторожа,
расстались в беготне;
поэзия, глупа которая,
гремела, как трамвай, ландснехт.
На первый взгляд, бормотание, почти бессознательное, как во сне или в чарах; слова то
сходятся в понятных смыслах, то обнажают фантастичные картины. Но вполне воссоздава-
ема здесь ситуация отвергнутой любви, исступлённого любовного чувства, а поэтическое
письмо тяготеет к принципам русского имажинизма, для которого образ слова был ценнее
его смысла. Так причудливая метафора «ножи, родственники рельс» вполне логична и со-
общает единственный смысл: бесконечная устремлённость знает цель, хотя не видит её.
Оксюморон заключается в том, что в «ту минуту» помидор и лук режутся ножами, то есть
мало того что одновременно, так ещё и не одним ножом, что сразу развенчивает метафору
устремлённости и, напротив, рождает образ смятения, растерянности, а в третьей строфе эта
ситуация закрепляется строкой «расстались в беготне». Горячечный жар отвергнутого ли-
рического героя проявляется и в сбивчивой интонации, и в разговорной инверсии («поэзия,
глупа которая»), и в странном окончании фразы: «поэзия… / гремела, как трамвай, лан-
дснехт». Этот с ошибкой прокравшийся сюда ландскнехт как будто для ненадёжной рифмы
(«беготне — ландснехт») всё-таки неслучаен. Образ звенящего трамвая воспринимается
как исключительно поэтический, звук (обычно «звенят» трамваи) гармоничен, но нужна
119
абсолютная точность, беспощадная, и тогда взволнованный голос выдаёт «ландснехта»: ре-
нессансного пехотинца-разбойника, противопоставленного благородному рыцарю. Вот он-
то и нужен для громогласного, бесцеремонного, неотёсанного и разрушающего вторжения.
Но не все стихотворения первой книги таковы (темны в смыслах, пронизаны нервоз-
ностью, эксцентричны), в большинстве своём они замечательны в своей стройности (надо
сделать акцент — в смирновской стройности), отличаются лирической интонацией и сдер-
жанно выразительны, но в то же время часто изысканны.
Дождь зимний, счастье, наслажденье, —
с тобою грусть мою зальем мы.
О ты, несрочное явленье,
ты много принесло истомы!
Ты с брильянтином причесало
собак, стопило огороды,
корбюзьеанскую танцзалу
из стёкол возвело природных*.
* дальше надо ещё хвалить его, поздравлять себя; наверняка, опереться на Ломоносова, — а это лишь
два периода хвалебной речи; её зимний дождь услышал от меня всю.
Сразу обращает на себя внимание метафора «корбюзьеанской танцзалы», столь она не-
тривиальна (впрочем, метафора причёсанных дождём «с брильянтином» собак — не менее
красива, несмотря на кажущуюся очевидность), и пояснение к заключительному стиху: поэт
вдруг переходит на прозу, чтобы подчеркнуть исключительную поэтичность (= интимность)
ситуации: «зимний дождь [стихотворение отмечено 7-м декабря 1979 года] услышал от
меня всю [хвалебную речь]». А читатель остаётся (оставляется) в стороне.
В этом маленьком стихотворении мы видим, как спокойно совершается переход из од-
ной эпохи в другую — от архитектуры Ле Корбюзье XX века к учёным разговорам «о пользе
стекла» XVIII столетия, в коих Ломоносову принадлежала важнейшая роль поэта-просве-
тителя.
Вообще имён и культурологических отсылок рассыпано в книге множество. Только
в первой части, кроме названных выше: «Воздушные пути», «Гефсимания при морозе…»
(целиком это стихотворение), «Рейн превосходительный и жалобный Сверчок» (В. Смир-
нов сам отмечает эту цитату Пушкина в письме к арзамасцам), Елена (Троянская), «Тютчева
стихи», «Лиза (Карамзина…)», «см. зверьков в письмах Маяковского…» (комментарий),
Ламетри и его «человек-машина», «Завтрак для чемпионов» Воннегута (из комментария),
«Стог сена в Живерни» Моне, «переводные “Листья травы”», Ферсман (и его «Путешествие
за камнем» — из комментария), «и в Свана сторону косит». В стихотворении «О, в зиму лив-
ни! В моем зеркале…» автор даёт комментарий к строке «как бледное утишить пламя»: «ал-
люзия [по-видимому, на «Бледный огонь» Набокова] много позднейшая: тогда её не могло
быть», и, несмотря на то что стихотворение отмечено 1979 и 1993 годами, задаёшься вопро-
сом, не мистификация ли это постфактум? Впрочем, элемент литературной игры (точнее —
зачин новой беседы) внесён, и неважно, поэтической ли строкой или комментарием к ней.
В первой же книге — обширная география: много родного для Виктора Смирнова Урала,
но и Иерусалим, и Франция, и Испания, Манжерок и Харбин, Кавказ, Колхида, Ленинград и
др. если не являются «местом действия», то во всяком случае упоминаются.
Так почему «Митилена»? Древнегреческого тут крайне мало, о самом городе — ни стиха.
Но если припомнить, что речь идёт о колыбели Алкея и Сапфо, о городе, покровительство-
Критика / О поэзии Виктора Смирнова
вещь литературный журнал / 2016 / 2(14)
120
вавшем искусствам, то становится понятно: Виктор Смирнов в данном случае обращается не
к Митилене древнегреческой, а к собственной Митилене, внутренней, где поэзия расцветает
на богатой почве культурного опыта.
Всё это не исчезнет со страниц других книг, меняется лишь тональность. В «Cветлых
вариациях» доминирует интонация светлой грусти по былым временам, лирические сюжеты
почти лишены драматизма, насколько поэтическое сознание вообще может быть свобод-
но от него. Так, например, «праздничные губы» лирического героя шепчут (воспоминание
«ёлки в детстве и в слезах»):
«…Salut, загадочное счастье;
ты померещилось невольно, —
а я не рад: с тобой опасно,
как в рифме бедной и глагольной».
Небольшой по объёму, этот раздел разнообразен сюжетно и стилистически. Неожидан-
но открываются «японские» тексты: «В духе “Исэ моногатари”» и стихотворение из четырёх
строк, которое формально не может рассматриваться как хайку (канонически из трёх строк),
но в то же время оно и принципом картин (момент переживания, указание на сезонность,
философичность), и организацией (здесь, правда, соотношение слогов 5–6–5–6) хайку на-
поминает.
День после любви,
обычный летний день.
Жару разлюбить,
тень зимы на воде.
Восточные мотивы перейдут и в другие книги: в «Сирени» дважды встретится имя ки-
тайского поэта Ли Бо («В небе, в цветах», «Присутствие Ли Бо»), «К Цинтии» содержит об-
ращение к классической китайской поэме «Лисао» («Contre изменений»), имена Ван Вэя и
Басё («Белый запах»).
Ещё одно удивительное стихотворение «Светлых вариаций» называется «Элеонор Риг-
би» и прямо отсылает к одноимённому тексту Пола Маккартни. Это не перевод, не вариация,
а новая история — если угодно, ответ на рефрен песни «Битлз»: All the lonely people, where
do they all come from?
нам не расстаться со снегом
с глобусом обклеенным битыми зеркальцами
с детскими чернилами на пальцах
с одним сольдо в луже подо льдом
с печалью.
То ли сама Элеонор Ригби говорит, то ли лирический герой обращается к ней с этим
вкрадчивым утешением, то ли они нашли друг друга и теперь вместе отвечают на когда-то
заданный вопрос.
О том, что это речь внутренняя — высказывание, не требующее адресата (кроме альтер-
эго), свидетельствует не только отсутствие знаков препинания, но и перечисляемые ин-
тимные вещи, которые ничего не значат для того, кто с ними не имел дела. Даже как будто
понятные «чернила на пальцах» вряд ли дороги всем и каждому: воссоздаётся ситуация,
121
когда ребёнок не расстаётся с письменными принадлежностями, и пятна на пальцах от чер-
нил становятся всё равно что родимыми пятнами. «Cольдо», зарифмованное со «льдом»,
возникло из чужого времени и чужой страны, — детский секрет, не упрятанный в свой тай-
ник, но обнаруженный в чужом (природном) и оттого более дорогой, вызывающий бо’льшую
тоску (по обладанию). Высказывание в этом стихотворении предельно ясное — так гово-
рят дети: их речь призвана называть мир и всё в нём своими именами, избегая множества
смыслов.
Именно к такому высказыванию стремится поэтическая речь Виктора Смирнова. Неуют-
ность же, потерянность, ощущаемая время от времени читателем, возникает исключительно
из автономности речи, не рассчитанной на аудиторию. Поэт всё время занят разговором, где
два собеседника: он сам и культура. Поэтому в «Светлых вариациях» мы найдём такие аллю-
зии: «вымерзает Летний сад», «Река в Аиде…», «В горах высоких, где Симург», «и скроется
зимний Эреб», «и природа Боннара», «Дом Кэйпена, дом пионерский», «Ты помнишь ли, моя
Ревекка?», «Брейгелевские худые деревья», «…и колонка Сусквеганны» (с комментарием:
«холодная река в Канаде, связано с Кольриджем»), «смертью лейтенанта Глана [героя Кнута
Гамсуна] / не давая восхититься» и, наконец, стихотворение «Памяти Джонна Леннона», на-
писанное вскоре после его гибели (помечено 19.12.1980), исключительно созерцательное:
В небе лимонная долька луны
или «Абрау-Дюрсо».
Наши углы Вам и не видны,
снег завалил газон.
Весь океан не застыл, зелёный.
Мазут и шелуха везде.
Протянуты ладони клёнов
к выглянувшей звезде.
Нет ни намёка на обстоятельства гибели музыканта, на его имя, нет никакого сокру-
шения об утрате, — только черты мира, который остался тем же, будто лирический герой
(автогерой) рассказывает ушедшему поэту-музыканту о том, что тому не видно.
Третья книга стихотворений «Сирень», словно картинная галерея, представляет самые
разные пейзажи. Но зимнее время — и в этой, и в других книгах — попадает под перо чаще
и выходит живописней.
Картины Урала, Екатеринбурга, в следующей книге стихотворений, «К Цинтии», назван-
ный «наш Труда акрополь» («Документ: Май»), и других городов: Богдановича, близких
сердцу Виктора Смирнова Нижних Серёг — проникнуты особым чувством, именно в них ли-
рическая нота достигает наибольшей высоты. Попытка эпоса — «Екатеринбургский исто-
рический отрывок», где представлены фрагменты исторического полотна — от времени
обживания уральских земель народом манси до индустриальных 20-х годов.
В «Грёзе о лете» заводской Урал, кроме суровых («вдруг, словно подожгли метан, —
/ холодная змея реки»; рулады, «что утром фабрики лили»), имеет и волшебные черты
(«руд блёстки, кладов огоньки…»), и появляются здесь не привычные бажовские, но запад-
ноевропейские герои — гномы. Вторая часть первой строфы: «махнёт в пристанционных
зданиях / и нас обнимет “Детство Люверс”» — вызывает в памяти железнодорожное путе-
шествие Жени Люверс из Перми в Екатеринбург, внезапно захватившего её впечатления об
Урале: «А то, что высилось там, по ту сторону срыва, походило на громадную какую-то,
всю в кудрях и в колечках, зелено-палевую грозовую тучу, задумавшуюся и остолбеневшую.
Критика / О поэзии Виктора Смирнова
вещь литературный журнал / 2016 / 2(14)
122
…Та грозовая туча — какой-то край, какая-то местность, …у ней есть громкое, горное
имя, раскатившееся кругом, с камнями и с песком сброшенное вниз в долину; …орешник
только и знает, что шепчет и шепчет его; тут и там и та-а-ам вон; только его».
Совсем иной пейзаж, не менее любимый лирическим героем, в стихотворении «Зима-
Дерен»:
Черёмуховая метель
волнительна и мимолётна,
а та, что на дворе теперь, —
из ледовитого комплота.
Я длинность эту, эту бренность,
и темноту в полдневом блеске
знал твёрдо по холстам Дерена.
О, эта мрачная чудесность!
В этом фрагменте — и отрадная (несмотря на свою суровость) зимняя картина, и об-
ращение к Андре Дерену как частотный приём (видимые привычные картины всё время
оживляются полотнами художников; они, художники, появляются там, где, казалось бы, им
не место: в «Светлых вариациях» в июньском Екатеринбурге — «природа Боннара» (1-я
строфа), и в конце концов рядом с конструктивистским почтамтом Екатеринбурга лиричес-
кий герой видит: «Пьер Боннар в отдалении»), и неожиданные рифма и метафора: «волни-
тельна и мимолётна» — «из ледовитого комплота».
Четвертая книга, «К Цинтии», содержит не только стихи к возлюбленной — здесь их
не больше, чем в других книгах (лирическая героиня часто представляется поэтом в образе
лисы; высказывание и прямое, и ролевое: «Письмо де Гриё к Манон», «Дон Жуан»), но также
посвящения друзьям и поэтам-предшественникам: здесь названы Китс, Северянин, кроме
них — Андрей Тарковский. Другие имена называются и мимоходом, чтобы помнить — от-
куда вышел, с кем связан родной речью. Любовь же для лирического героя — событие,
равное явлению природы, самой природе с её переменами:
и я любил тебя, как всю природу злую,
остылую, но милую жестоко;
тебя воображаю и целую,
как и во сне под сладострастным током.
Всё изменилось. Мы перегорели
и постепенно выровняли русла.
Но всё же те изгибы не старели,
не становились невидны и тусклы.
Стихотворение это имеет длинное название, которое само — стих: «“Всё изменилось,
кроме сосен и моей любви”». Теперь так не скажу». Редкий для Виктора Смирнова обра-
зец «правильного», мелодичного стихотворения с точными рифмами (здесь исключительно
женскими; и вообще поэт, по-видимому, отдаёт предпочтение женской рифме).
Самое важное высказывание (здесь прямое, но вообще в книге оно вычитывается по-
всеместно) — в стихотворении с эпиграфом из Джона Китса «И мир дрожит за влажной
пеленой»:
123
Но что поэту счастье? Рифмы,
пяток друзей и мир, дрожащий
в слезах или улыбкой тихой
приходы отмечавший наши.
Пятая книга стихотворений «Соляной столб» открывается эпиграфом-предупреждени-
ем, обращённым к самому поэту «Не всматривайся в прошлое и не вспоминай его: ты ста-
нешь соляным столбом» (Валерий Мухачёв). И, судя по названию, поэт готов принять этот
вызов. В самом деле, есть ли более глубокий источник для поэзии, нежели память? Но в этой
книге у лирического героя возникает ощущение утраты самого себя, точнее — растворения
себя в (культурном) пространстве, почти потустороннем, поскольку оно не имеет отношения
к происходящему в реальности:
Кокон раздраженья и проклятий
распахнулся, город опустел.
Впрочем, нищих, равно распроблядских
густо попадалось встречных тел.
_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _
Рим кончался в третьей ипостаси.
Очень больно, нестерпимо стыдно.
В выпавшем нам горе и злосчастьи
ни просвета, ни огня не видно.
Чернь густая, словно из нарыва,
разлилась, и с ней не быть — почтенно;
мы остались в небольших обрывках
наших книг нелепых, непрочтенных.
Здравствуй, грусть, и вы, печали, тоже,
и прощайте, милые порывы.
Это гибель славы, женских ножек
и сирени, трижды несчастливой.
_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _
Я из очереди. Дома холод.
Ночью сон я видел и запомнил:
в белой крупке звёздного помола
на меня глядела чья-то повесть.
Занавеси люрекс и панбархат.
Я услышал голос издалёка:
«Мы — проигранные накануне в карты.
Срежь на память золотой мой локон».
Это «Жалобы 31 декабря 1991 года» — редкое для Виктора Смирнова гражданское вы-
сказывание, где гражданин — прежде всего поэт, и говорит привычным для себя языком, не
имея другого пафоса, кроме элегичности. Новый провал «империи» связывается с несосто-
ятельностью былых притязаний Руси на роль «третьего Рима». Поэт переживает не только
Критика / О поэзии Виктора Смирнова
вещь литературный журнал / 2016 / 2(14)
124
низвержение отечества, но и собственную судьбу, обречённость на «непрочтение» «неле-
пых» — потому что не ко времени, вне актуальных событий — (поэтических) книг («и си-
рени, трижды несчастливой» — вспомним и то, что третья книга стихотворений Виктора
Смирнова называется «Сирень»).
Очереди, холод (в том числе и в большей степени метафизический) — такова Россия
90-х годов. Укрыться можно только в сновидении, но и там «чья-то повесть»: не стихи, а про-
за; и там «проигранные в карты» — даже не проигравшиеся, те, кто исключён из жизни не
своей волей (и даже не своей «неволей» — карточной игрой). Это «мы» с последующим
«я» («мой локон»), скорее всего, свидетельство того, что проигранными оказываются этот
ангел (по каноническим приметам: «голос издалёка», «золотой локон») и сам лирический
герой — поэт.
Но заметим: начало первой строфы «Кокон (раздраженья и проклятий)» рифмуется
с окончанием стихотворения «(золотой мой) локон», составляя при этом антиномию: пусто-
та, замкнутость, обречённость — невозможность пустоты, пока есть память, золотой локон
как символ дара (свыше), как залог избранничества и чистоты.
Вообще «Соляной столб», на мой взгляд, интереснее в смысле образности и стилистики,
чем предыдущие книги. Одна из его примет — включение в поэтический словарь грубой
лексики — это мы видим и в первой строфе «Жалоб 31 декабря 1991 года», и в «Улице
Кристин» («День засраный, / понедельник на улице пыльной»), в «Крупный снег. Элек-
трички шумят…» (само слово «матерщина», ранее не употреблявшееся; «на кой же им
ляд»), «На мотив “Remember thee”», первое из двух стихотворений под общим заглавием
«Из лорда Байрона» («и знаешь, все твои дела / мне стали как до сраки дверь»). Слова
написаны так, как они должны быть произнесены, без стыдливых пропусков. Вместе с тем
нота раздражения, точнее — боли, не нарушает общей элегической интонации «Соляного
столба».
Прекрасны в этой книге лирические стихотворения «Со своей верхотуры я увидел си-
рень…» — обращение к некой Мадлен (инициалы посвящения — Т. М.), Malvine, c’est ça
(особенно последняя строфа), «Венок», «В похвалу деревьям. Стансы», музыкальное «Ты
воспел снегопад, снегопад…» (посвящение О. Д.), «Сны о Японии» со стилизованными под
хайку тремя строфами, «Поминания», «На тему XVIII века — 2. Стансы» и др. — они связа-
ны с той самой культурной памятью, которая не превращает в соляной столб, но, напротив,
выводит из оцепенения, из кокона. В данном случае метафора соляного столба преобража-
ется в другую: стать солью, то есть сутью.
В «Bronze» лирический герой Виктора Смирнова от элегичности переходит к новой ин-
тонации, иронической, не изменяется главное — культурологическая основа стихов. Впро-
чем, элегичность не исчезает вовсе. Так, открывается книга стихотворением «Персидской
сирени роскошные грозди…». Здесь имя-ключ (= знак = отметина): «И я поискал и нашел
карандашик, / и им написалося имя: Лариса» — неминуемо вызывает строфу, в которую
вмещается эпоха (= судьба = тоска, мечтание):
Лариса, не птица, а зимнее счастье,
она привязалась когда-то к Уралу,
я тоже казался тому соучастник,
я тоже любил невезучую Лару.
Замечательно проговаривается обычно скромный лирический герой в конце стихотво-
рения: «И это мой голос из общего хора». Как если бы он вдруг сам поймал себя на раз-
говоре вслух.
125
Культурные плиты в «Бронзе» входят в пространство личного опыта, спаиваются с ним,
и известные сюжеты перестают быть только аллюзиями, приобретая новую интерпретацию.
Это заметно и в «Персидской сирени», где Лариса не сравнивается с пастернаковской Ла-
рой в схожем уральском пейзаже, но становится ею на фоне конкретной сирени и конкрет-
ных «тагильских прудов» (к героине «Доктора Живаго» не причастных).
«Сон в летнюю ночь» из комедии становится сюжетом драматическим и даже трагиче-
ским, судя по финалу:
Нам пора возвращаться домой,
повернуться, вернуться, бежать бы.
Это нам не удастся с тобой:
нас позвали на странную свадьбу.
Где же мы? Не иначе в балладе?
Мы одеты холодным гранитом,
нам видны окаянные клады,
повиликою стены обвиты.
Если шекспировские герои твёрдо знают, что живут (действуют согласно этому знанию,
не беря в расчёт его условность), то у героя Виктора Смирнова закрадывается сомнение
в реальности происходящего, и назначенная свадьба — «странная», та, от которой не отка-
заться, роковая. Вместо чар, волшебного сна лирический герой и его возлюбленная погру-
жаются в сон вечный («холодный гранит» — образ могильной плиты, «окаянные клады» —
подземные богатства, связанные с нечистой силой; повилика — сорная трава, опутывающая
другие растения, тем самым лишая их жизненной силы).
Совсем другое значение и другую тональность приобретает заимствованная у Вергилия
фраза (точнее, её часть): «Date lilia» в одноимённом стихотворении, жанрово восходящем
к эпистолам. Здесь лирический герой пишет своему другу Филадельфусу (к нему также об-
ращено стихотворение «Как мимолётны сирени…»), жалуясь на приход зимы:
Чем же старый Рифей,
эта Арктида,
эта родина Аполлона Мусагета,
провинился, что весь вьюгой заметаем?
_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _
Если знаешь ответ, напиши его скорей мне,
Филадельфус.
_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _
Ну а я зимы не одобряю,
дайте лилий, дайте лета пиите.
Таким образом, лилии, у Вергилия символ «бесплодных» почестей молодому римскому
герою (ещё не рождённому и уже погибшему одновременно), здесь необходимы «пииту»
как некое условие поэтического успеха (даже проще: поэтического существования — сти-
хоговорения); однако если там красивая фраза в самом деле бесплодна (ничего карди-
нальным образом не меняет), то здесь она пробуждает голос поэта, становится поводом
к речи.
Критика / О поэзии Виктора Смирнова
вещь литературный журнал / 2016 / 2(14)
126
Вместе с тем ироническая интонация этого послания (в отличие от «Как мимолётны си-
рени…») очевидна, особенно во второй строфе, где поминаются рядом Кастанеда, не знав-
ший в горах Мексики зимы, а только «волшебные туманы», и Апулей, что «на суде стоял:
“Бабаек не бывает”».
Второе стихотворение, рождённое виргилиевским стихом, — «Date lilia, 2» — построено
иначе и напоминает своим строем русский былинный эпос, при этом в одном пространстве
окажутся злая волшебница Гингема (персонаж А.Волкова), «небесная канцелярия» и Луций
(по-видимому, Цинциннат — он же упоминается в стихотворении «Как постепенное дви-
женье гроз окрестных…»). Не могу удержаться от того, чтобы не привести текст целиком:
Как торнадо прихлопнуло Гингему (что ли?),
нашу грязь циклон залепил, завалил, засыпал.
Видать, в небесной канцелярии ненадолго закрылись —
на платоновский диалог, —
и тогда в охотку похрюкали стихиали.
И не здорово ни противные грязи,
и ни этот недосмотр бессмертных, сей каприз природы.
Date lilia мне после таковских жалоб
или розу, если только их не все съел Луций.
Такого игривого (незлобного), обаятельного ехидства не было ни в одной из предыду-
щих книг.
Удивительно в «Бронзе» и стихотворение «Памяти Бродского» (как отмечает сам Виктор
Смирнов, «парафразис [одноимённого] стихотворения Ю. Казарина»1
). Удивителен, конеч-
но, не сам факт такого обращения, но его тон. Обычная почтительность, неизменное «Вы»,
явное преклонение перед предшественником здесь сменяются панибратским грубоватым
рассказом в третьем лице. И тем не менее пробегают мурашки восхищения от этого малень-
кого лирического произведения. Фигура Иосифа Александровича освобождается от брон-
зы — и вот он в начале своей (поэтической) жизни:
Что он увидел под утро?
Шапку, полную крупных стоючих звезд.
Ястреба хищную птичью лапку.
На эстакаде сабвея хвост.
И, отступившись от русской бабы,
от ненаглядной своей любви,
остров Манхэттен в слезах облапил,
морду от Азии отворотив.
Словно Эней, лирический герой Виктора Смирнова сходит туда, где обитает душа поэта:
уже погибшего, ещё не рождённого — чтобы воздать почести «стишками» (по Бродскому),
этими лилиями словесности. «Под утро» — время перехода И. А. из мира дольнего в эмпи-
рей. Так символично заканчивается книга «Bronze». Однако не к бронзовым статуям обра-
щается за вдохновением поэт, а к тем, чья душа всегда жива в заветной лире. И это, конечно,
касается не только последней книги стихотворений, но всего сборника.
«Собрание стихотворений» Виктора Смирнова — бесконечно ценное чтение, но и до-
вольно-таки трудное. На первый взгляд кажется, что перед нами наивный, трогательный
127
поэт, со своей обаятельной сбивчивой речью, однако речь эта уводит в такие глубины,
что приходится надолго затаивать дыхание. Разговор культуры2
не может быть наивным.
Не всякий читатель к нему готов. Я и сама то и дело утопала, чувствуя, как не хватает мне
литературного чутья, чтобы ближе приникнуть к этой поэзии.
PS. Сожаление моё касается только одного момента: что не было совсем никакой кор-
ректуры. Всё-таки дефисы и тире — принципиально разные знаки, и, когда вместо «Нача-
ло — баскетбольный двор» напечатано «Начало-баскетбольный двор», невольно задумы-
ваешься над неологизмом. Это первое стихотворение сборника, сразу не поймёшь, играет
ли поэт, неряшлив он, хочет ли он что-то сказать именно таким написанием?.. Или «Наш
город-маленький Париж», где дефис, образовавший новое слово, может совершенно пере-
менить смысл стиха. Или «с enjambement, om» вдруг рассечётся надвое запятой, вместо
того чтобы быть записанным с обычным апострофом. Может быть, издержки профессии
во мне говорят, но, думаю, по крайней мере, со знаками (и с очевидными опечатками вроде
«по началом ночного таксиста») можно было — по обоюдному согласию с автором — обой-
тись лучше, не нарушив при этом первозданной природы стихов.
Виктор Смирнов. Собрание стихотворений. — М., Екатеринбург: Кабинетный
учёный — Екатеринбург: ТО «Уральский меридиан», 2014
