В «Родственных связях» Полины Потаповой некоторые неясные и слишком текучие стороны её таланта, наконец, обрели ясность и чеканность.
Это поэт-кружевница, плетущая стихи из нейронитей личной и очень личной памяти, обнаженных эмоций (в основном щемяще-печальных) и культурных ассоциаций. Сама по себе такая комбинация имеет множественное воплощение в истории поэзии, но так как элементы её непредсказуемы, то каждый раз читатель погружается в совершенно уникальное пространство, не похожее ни на что другое. Любое стихотворение Полины проникает в сознание и сердце медленно, не сразу, требует напряженного, внимательного чтения; по этим стихотворениям нельзя «скользить», получая удовольствие от плавности и круглости стиха. Для П. Потаповой главными инструментами создания образа становятся овеществлённые метафоры и конструкции слов, которые поражают её своей глубиной и безмерной открытостью к интерпретации. Иногда создаётся впечатление, что стихи рождаются из этих словесных удивлений: поэт не просто «мыслит словообразами», но живёт среди видимых слов, не образу дано словесное обозначение, но слову и фразе – образное. Поистине, стихи Полины предвещают уход словесности от повседневности в самостоятельное бытие, когда связь с означаемым станет и вовсе не важна. Это удивительный мир, где зима и лето, кусты и дороги, реки и небо лишь фон встающих в полный рост слов, освобождённых от своих примитивных смыслов и превращённых в природу, в полноценную многомерную жизнь.
И родственные связи определяют не близкий круг людей, пусть бы даже лиц-метафор, но родство всего со всем посредством этих словесных интервенций. Пословицы, фразеологизмы, стёртые метафоры оживают, сбрасывают свой старый привычный смысл, переживают воплощение и опредмечивание, а ещё чаще – персонификацию. И, конечно, люди (сами по себе) из стихов уходят, оставляя пространство этим новым образам. Они где-то, почти бесплотные – мать, ребёнок, мы, они, жёны, отцы – все, все они полупрозрачны, бестелесны, даже бесчувственны, они лишь безвольные наблюдатели действа, рождаемого ожившей предметностью прежде бессловесного мира. Дав предметам, вещам, природе словесные одежды, поэт делегирует им и духовность. Осень, август, река, город, время, Пушкин (нет, пушкин, просто слово такое, а не имя), свет, молоко, хлеб, овечья шерсть, фонари – именно они и есть деятели мира, а человеку остаётся поражаться этой их властительной деятельности, в которой он – лишь статист, лишь «кушать подано», как говорится. Логика образа кружится вокруг словесной ткани как таковой. Но при этом чувство щемящей грусти и постоянного страха утраты (в общем, уже состоявшейся) заполняет этот мир новой одухотворенности до основания, не оставляет никакой лазейки для умиротворения; и даже самые светлые стихи, в которых вдруг «задышится как не дышалось», пронизаны чувством временности этой радости и ожиданием возвращения к грусти. Карна и Желя из «Слова о полку Игореве» где-то близко, и мир слов, словесной живой ткани, плоти, слышит их полёт, сжимается перед своей конечностью, своей скоротечностью. И поэт здесь не Ярославна на Путивле, оплакивающая милого, а, несомненно, пророк, ищущий родственных связей с этим замирающим от тоски миром, зовущий других к спасению – единению и родству с тем, что привычно воспринимается как «окружающее».
Марина Загидуллина, литературовед,
доктор филологических наук, профессор ЧелГУ
