Шадринск
1995
Борисов Сергей. P.S. Стихи – Шадринск: Издательство Шадринского пединститута, 1995 – 17 с.
Непрочитанное письмо
«…Не стань доступней, внятней, проще,
Не примет свет – поймут в веках.
Всего хорошего, хороший…
Хоть иногда пиши… Пока!»
На хрустящей бумаге сверкнула огнём вполнакала
От российского пепси латунная крышка, ништяк! –
С грушевидных плафонов – всех трёх – тусклый свет испускало
Электричество пыльное в мягкий задумчивый мрак.
Было что-то не так. За окном заунывно плескала
То ль Нева, то ль Фонтанка, а может, Обводный канал.
Я захлопнул окно. Стало тише. Но легче не стало.
Я на кухню поплёлся, потопал, побрёл, пошагал.
«…А про любовь зачем, Серёжа?
Ты всё отлично знаешь сам:
Тобой не тронутое ложе
Со мной не делит Мандельштам.
Поедем в Царское Село! –
Ты помнишь кресла бельэтажа
И одурь залов Эрмитажа –
Лолита… Ласточка… Лоло…
И Пастернак… свеча… О, боже!
Она ж горела. Помнишь, да?
Ты не задул её, Серёжа…
Так про любовь зачем… тогда?…»
Я не сразу же спичкой письма уголок поджигал,
Я развёл на плите не спеша огневище седое,
Я письмо разрывал и полосками в пламя бросал,
Старых писем твоих я щепотку держал наготове.
Золотое руно! Где же ты, золотое руно! –
Маяковка… коктейль… Мандельштам… кружевная сорочка…
Вот и встретились мы в этом зале с тобой, домино!
Всё что было со мной, то же будет с тобою. И точка.
23 мая 1991 года
ПЕТЕРБУРГСКАЯ ТРИЛОГИЯ
Куда плывёте вы? Когда бы не Елена,
Что Троя вам одна ахейские мужи?
О. Мандельштам «Бессонница, Гомер…»
На двадцать восемь станц всего один прокол:
«Куда плывёте вы, когда бы не Елена?»
А. Ерёменко «Бессонница, Гомер…»
Феноменология имени
Я забвенью не в силах предать леденящее имя твоё
Мне его позабыть не дано, как забыть твоих глаз Откровенье.
Твоё имя – молчанья печать, твоё имя – о смерти поёт,
Твоё имя несчастье несёт и венчает души искупленье.
О свинцового имени звон, леденцового имени тень!
Я не в силах уже превозмочь этой пеночки пьяное пенье!
Словно сон изгоняющий стон, твоих губ неподатливых лень,
И в сцеплении пальцев твоих липкой крови и тленья сплетенье.
Отрекись, уничтожь, разорви петербургского имени власть!
Илион на Неве устоит – усмехнётся, вздохнёт, растворится…
Кто успеет Елену убить – тот сумеет Елену украсть:
Северянка, партенос,1 Лилит. Инженю, институтка, – царица!
Попытка сближения
Я опять просочусь косяком, не задев ни замка, ни вахтёра.
Я опять появлюсь неспроста – аки тать, как полунощный вор.
Ты в халате. Одна. Босиком. На меня молча взглянешь с укором.
«Дверь и так не была заперта, – скажешь ты. – Так о чём разговор!»
«Богом хáризмы 2 мне не дано, не дарован азарт к алетéйе,3
Мне уже с каждым годом трудней отличать от метопов триглиф.
А кругом всё исчезло давно, несть ни еллина, ни иудея, –
Лишь усмешкой бесплотной твоей петербургский не рушится миф».
Но слетит с неподатливых уст безнадёжно-слепое «И что же?»,
Как забытый буддийский коáн расцветёт можжевеловый куст, –
И опустится пьяный Прокруст на попоной покрытое ложе,
И спалит надоевший роман искалеченный временем Пруст.
–––––
1 παρθένος (др.-греч.)
2 χάρισμα (др.-греч.)
3 άλήθεια (др.-греч.)
Развязка
Средь соборов, Кронштадтов, фонтанов и Петродворцов,
Средь Волшебной страны, иже выдумал Лаймен Фрэнк Баум,
Скорый поезд, неслышно скользивший в Ораниенбаум,
Вдруг застыл на платформе Ля Старый дер Санкт-Петергофф.
Я сошел впотаях, не имея в руках ничего, –
Мой трехместный багаж был соседом плацкартным украден,
Я оставил намеренье следовать в Вюртемберг-Баден,
Студиозус, школяр, в просторечии – «интеллигó»
Сколь нелепство створяху, воистину дикую блажь! –
Не бесстыдно ли ждать у безлюдной гостиницы чуда?
Но в ночах петергофских есть скрытый от глаз авантаж –
В них предаться несложно соблазну ментального блуда.
За незрячим стеклом! Ты же там! Где тебе еще быть?
В сновиденьях своих ты всегда в этой комнате плачешь!
С кем бы ты ни спала – ты не можешь, не хочешь иначе,
Ту апрельскую ночь ты уже не сумеешь забыть!
Кто, скажи, так вопьёт твоих пальцев звенящую дрожь?
Может, пьяный эсквайр? Или ласточка, тень Мандельштама,
Что твою не похитила Соль-Вычегодскую брошь,
Ту, что к платью тебе приколол принц Ситтхáртх Гаутáма?
Я тебя не прощу – не надейся, не плачь, не молись,–
Не гордись предо мной своей финно-угорскою кровью, –
За тебя, бесноватый, не вступится Рейнеке-Лис,
Я уже словно смерть, подошёл к твоему изголовью…
Из утраченной навсегда поэмы
Мы говорили вечером с тобой
На древнем диалекте Нидердойче,1
И твой остзейско-выборгский акцент
Дразнил мой слух и будоражил кровь:
– А ты со мной не будешь целоваться!
Тебя сама я буду целовать!
Да, наш роман был с дозой кокаина:
Он нас дурманил и сводил с ума
Отсутствием любви или влеченья.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В тот вечер был закрыт Петродворец
И на маршрут не вышли электрички…
–––––––––––
1 Niederdeutsche
* * *
…Я давно хочу с тобой помолчать,
Но опять с тобой вовсю говорю.
Я устал тебя во сне целовать,
Но опять на пионерском иду.
Я с тобой остаться вдвоём
И шепнуть, обняв: «Не надо! Молчи!»
Но опять мы тёплый кофе допьём,
И одна ты спать ложишься в ночи…
* * *
Качается Фонтанка (подо мной)
И Летний сад качается (под нею)…
И если я чего не разумею,
Так это то, зачем я был с тобой.
* * *
Не каменей в холодном сне,
Хотя б во сне не отстраняйся,
От рук моих не уклоняйся, –
Где Бога нет – зачем краснеть?
Где Время спит – зачем спешить?
Где смысл угас – бояться ль ночи?
Не смей паденья грех пророчить –
Во сне нельзя порочной быть!
Ах, сонных рук слепая дрожь
Не сокрушит гордыни тела, –
Крепка как греческая стела,
Ты и во сне не упадешь!
* * *
Не медвежьей – ах, полно! – походкой, не лисьей тропой!
Самоедской узорочью вышиты полосы пледа, –
Пусть на поясе óберег вечно горит золотой,
Твоё имя – Елена, – не Люда, не Лида, не Леда…
* * *
Пусть простыня белее снега
И ты белее простыни, –
Нас призывает страсть и нега, –
Ты только руку протяни,
И простыня уже не будет
Белее щёк твоих и рук
И скроет утренний испуг
Сидящий в изголовье Будда…
* * *
Звёзды светят не там и не так,
И ладонь мою в медленной лени
Петербургское сонное «Санкт»
Опустило тебе на колени…
* * *
Острот отточенных рябое конфетти:
«Тебя не видел я ни северней, ни краше», –
И стоит вымолвить: «Не лепо ли ны бяшетъ…», –
Как ты не сможешь ни вздохнуть, ни отойти.
Баллада о Поцелуевом мосте
Вчера я снова говорил про Поцелуев мост несмело,
Понять никак ты не могла: о чем я говорю, в чем дело, –
А говорил я лишь о том, что Поцелуев мост недлинен,
Что там Пожарского лобзал в суровый час весёлый Минин,
Что дело, в общем-то, не в том, и не в длине и не в названье,
Что дело, собственно, в одном – в твоем нелепом наказанье, –
Ведь ты же можешь так взглянуть, чтоб я умолк и не кривился,
Ведь ты же можешь так вздохнуть, чтоб я пошёл и удавился,
Но, запретив мне целовать и наложив запрет лобзанью,
Ты можешь разом подорвать и бытие и мирозданье,
Разрушить хрупкий механизм влеченья уст души и тела…
О, ты должна меня понять, ведь в этом суть и в этом дело!
Так где же этот мост, пойдём, и воле рока покоримся,
И поцелуемся на нём, и вниз шагнём, и растворимся!
* * *
Нет, в этом городе почтамтов и больниц,
Лишённом музыки полуночных курзалов,
Вечерних платьев, флёр-д’оранжевых девиц,
Премьеры оперы «Паяц» Леонкавалло,
Цветных фальшьфейеров, порфировых зарниц,
Забытом временем, губернией и Богом,
Нет, в этом городе далёком от столиц,
Предпочитающем акафисты эклогам
И тщетно жаждущем… Но полно, я слаба
В слаганье вычурных славянских предложений.
Надеюсь, петербургский наш роман
Не обретёт провинциальных продолжений?!..
Довольно, кончено! Забудь мой телефон,
С надеждой тщетной не гляди в почтовый ящик!
Я – Галатея, ты – не мой Пигмалион.
Стучи – отверзется, ищи – но не обрящешь!
Триумфальный трансфер
Шуршит сушёный папоротник мозга,
И, пальцами тянучку теребя,
Я прохожу безропотно, беззвёздно, –
Сметая пыль с дородных кулебяк.
Морским муссоном пенятся пассаты,
Хрустит толчёный порох ивняка, –
Я прохожу расхристанный, усатый,
Взирая на прохожих свысока.
И вновь кишит завшивленный дендрарий
Усами зайцев, бабочек и гнид. –
Шагает вдаль российский пролетарий,
Не замечая пенья аонид!
* * *
Ноттингемская ересь страшней манихейского бреда,
Невоздрёманный зрак снисходителен, кроток и горд, –
Для него недеянье – скреплённое вечностью кредо,
Где хтонический выдох звучит как державный аккорд.
* * *
Перхоть небесная сыплется вниз,
Снег засыпает ржавый карниз.
Перхоти много, времени – тьма,
Волосы чешет Матерь-Зима.
Лета не будет. Весне не бывать.
В тереме скрыла их Зимняя Мать.
Мать не отпустит, жених не придёт,
По полю вечная перхоть метёт.
* * *
Я не сыграю трепетного скерцо
И не прижмусь щекой к коре ствола:
На позолоту ангельского сердца
Печать холодной ржавчины легла.
Всё можно удержать – любовь, зевоту,
Повествованья рвущуюся нить, –
Но ангельского сердца позолоту
Не удержать – увы! – не воскресить!
Скрипит предсердье правое, как дверца,
Скрипит аорта, словно патефон, –
Сошла на нет вся позолота с сердца, –
В ладони липкой – медный медальон.
* * *
(…) Летучий эйдос, зрачный Кантемир,
Убогий пáужин на стёсанной кринице,
Там, где упал и бился командир,
Сбежавший от условностей больницы.
Лукавый блеск прилипчивой скамьи
Пугает студиоза злую память, –
Не так уж прост пергамент молоньи,
Не так уж сладка сводчатая камедь!
* * *
Нет, не в гвардейском усе соль!
Под тонкой нотой напряженья
Я смог подавил воображенье,
Стеклом терзая вакуоль.
И вот двенадцать сторожей,
Воздвигнув дружеское пенье,
Сменили в кружеве кипенья
Плешивость гранул Фаберже, –
Но сок чернил, как сок гранат,
Светился тембром мутных ягод,
И, сбросив цепкость мелких тягот,
Я вновь поджёг свой вертоград.
* * *
Опять не пишется, не чешется, не пьётся,
Любовь как Бог, и стыд как смерть, и смех как страх.
Всего страшней ослиный череп краснофлотца,
Всего больней – пилёный сахар на зубах.
(«Как так не чешется? До крови лоб сцарапан!
Как так не пьётся? Ведь с утра не просыхал!
Как так не пишется? А кто стишок состряпал
Да два письма “подруге детства” накатал?»)
Но съеден сахар, нет осляти-краснофлотца.
Любовь как вздох, и Бог как боль, и смерть как страх.
Опять не пишется, не чешется, не пьётся…
(«Нихт шáббес гóйим! Нихт гедайге! Маарах!»)
* * *
Опять из дёсен сочится кровь, – я третий год не ел витамины, –
С моей ли рожей в собор к обедне пугать оскалом седых старух?
Но целя в глаз, попадаешь в бровь, и, право, лучше заморские вина,
Чем дряхлой няньки пустые бредни, от коих дохнут оравы мух.
Из петербургского блокнота
Постыдной памяти потрёпанный блокнот
Для умных слов, иносказаний, поучений, –
Обёрнут бережно в шершавый шевиот,
Лежит он в папке для особых поручений.
1.
Екатерининский канал, где утопился Грибоедов,
Успев пред смертью произнесть: «Как горек ум мой. C’est la vie!»
А Итальянский старый мост глядит презрительно на шведов,
Ретиво хапающих кич в тени от Спаса-на крови…
2.
Наёмных писак царскосельская рать –
Им древа России и кроны не тронуть!
Угар демимонда ль вернёт ей корону,
Державу, и скипетр, и веру, и ять?!
3.
Рябая птичка – видно, уткам Бог не дал ума, –
В Фонтанке выкинет коленце-оверштаг,
И две кассеты Александра Розенбаума
Мы бросим в воду: будет лучше, если так…
4.
Гуляка, хлыщ, дворцовый шут!
Твой вялый стих смешон и бледен!
Тебе и вправду север вреден,
Пижон, писака, стихоплут!
Тебя Дантес от смерти спас,
От тьмы бесславного забвенья, –
Ты точно вычислил мгновенье,
Ты стал поэтом, стихопас!
И виршей порцию издав –
«Я вас любил! Ещё, быть может?» –
За строчкой строчку лихо л о ж и т
Неутомимый стиходав.
5.
Мы хотим не зная броду, пересечь холодный остров
И, прогнав хвосты и рожки, обрести забытый смысл.
Но, дебильный от природы, с подмокающей коростой,
Он умён не свыше кошки да к тому ж ещё и лыс.
Этот вечно мёртвый город никогда не возродится,
Этот пьяный меланхолик ни вовеки не умрёт!
Век назад здесь жили жабы, здесь была у жаб столица, –
Век спустя здесь выгребную яму выроет народ!
(1990–1991)
* * *
Когда-нибудь, ты погоди! –
Я прикоснусь к твоей груди,
Я положу когда-нибудь
Свою ладонь тебе на грудь,
И, как отвёрткой болт в висок,
Я в грудь вкручу тебе сосок.
Когда-нибудь… Ты погоди!
Не уходи… Не уходи…
* * *
Будет утро седым и туманным…
Брови сдвинув навстречу и внутрь,
Я возьму тебя в розовой ванной
В это лучшее утро из утр.
Полетит, разбиваясь бесшумно,
Хрупкотелая банка на дно,
Расплескавшись горячим шампунем
На залитое краской окно.
Ты в отчаянье чувств захлебнёшься
Душевою струёй синевы.
Ты сама! Ты сама отдаёшься!
(Под водой не видать головы…)
Ты впервые питаешься блудом,
Находясь под водой слегонца…
Я уже никогда не забуду
Твоего водяного лица.
Будет утро седым и туманным,
Будут брови содвинуты внутрь, –
Но не будешь ты больше желанной
Никому ни в какое из утр!
* * *
«Я подойду впритык, вплотную, вплоть,
Я разорву твоё ночное платье.
От тонких пальцев возбудится плоть,
Уронят губы древнее заклятье».
Твой хрип восторженный. И пилка, как стилет,
Вошла в кадык мой. Всё распалось разом.
Тогда мне было двадцать восемь лет.
Бог наказал меня, отняв твой разум.
* * *
Я склонен с миром речь вести на языке цитат и жестов,
Я не спешу в чужой чертог, своей души лелея храм, –
Но как приятен перестук костяшек мыслей в темпе presto
И как прекрасен тусклый блеск изящных бёдер фамм-де-шамбр1 .
* * *
Ты истерически хлебала габерсуп
В психоделической столовой таксопарка
И, уступая настояньям перестарка,
Ему доверила на миг цветенье губ.
Вдруг небо дрогнуло и суша накренилась.
Ты с воем спрыгнула с дряхлеющих колен.
Прости мне, Господи! – ты в ужасе взмолилась,
Предвосхищая надвигающийся тлен.
Но – слышишь Господа нелёгкую походку? –
Нет больше времени молиться и рыдать!
Ты отдалась за чечевичную похлебку,–
Поставь на лоб себе Каинову печать!
* * *
О да, я был в неё, как юноша, влюблён,
Я подарил ей безделушку из финифти…
С ушей снимите мне остатки макарон
И пиццу маслом посильнее прооливьте!
* * *
Ты сумел исказить мою жизнь,
Ты принудил у вас столоваться.
Я могла бы и с жизнью расстаться,
Перекушавши фруктов и дынь.
С пожелтевших отроческих плеч
Ты бесстыже сорвал пелеринку
И, исполнив блестяще лезгинку,
Мне всадил свой пылающий меч.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ах, не надо так громко дышать
И не надо меня больше мацать –
Можешь больше зубами не клацать, –
Военмор, двоедан, твою мать!
* * *
Но вот твои упали крашеные косы
Под острым взмахом заточённого ногтя,
И, оставляя всюду смачные засосы,
Я сладко ползаю, стеная и кряхтя.
–––––
1 femme de chambre
Омонимический синдром
(девичьи записки)
1.
Я как застывшее стекло, по мне ты робко пальцем водишь,
Ну, перестань, ну, я прошу, меня ты начал доставать.
Мне и подумать западло, что вновь меня ты за нос водишь,
Что столь привычную лапшу с ушей придётся доставать.
2.
Твой голос, тающий в ночи, меня с ума в минуту сводит.
Зачем ты чары губ своих на мне стремишься испытать?
И почему в который раз мне ногу судорогой сводит,
И почему я не могу с тобой блаженства испытать?
3.
Ужель ты лишь лихой «ломок», славянский Шелли Биши Перси?
А я могла тебя принять не только лишь за вора жён.
Из жаркой печки колобок – мои девические перси,
И грудью пылкою опять ты будешь вмиг заворожён.
Прощание с гетерой
С яичницей мешая Божий дар,
Амбре «Шанели» с запахом шинели,
Ты точно знаешь, что такое пеньюар
И что такое кофе пить в постели.
Но на мгновенье лишь сознанье потушив,
Ты взор коньячный свой окрасишь в пламя специи.
Трансцендентальное единство апперцепции
Ты вдруг почувствуешь изнанкою души.
Ты посещаешь курсы кройки, храм, бассейн,
Твой Пост Великий – по системе Поля Брэгга,
И в дерзких звуках детской скрипочки твоей
Либидо девичье взрывает Супер-Эго1.
Когда октава диссонансом режет слух,
Ты горло тоники взрезаешь вилкой терции,
Ноуменальное блаженство трансценденции
Переживает твой распятый дух.
А завтрак твой – тантрический коктейль
С лимоново-малинным ароматом.
Фольксваген старый мчит тебя в отель,
Где вход закрыт китайцам и собакам.
Но я другой, я элегантен, как рояль,
И, калий-цэ глотнув в нахлынувшей деменции,
Феноменальный суицид коэкзистенции
Ты совершишь, нимфетка-этуаль!
–––––––––––
1 super-Ego
Поэма-диптих
1. В общежитии
Я присяду на край, ты подвинешься. Слушай меня.
Я хочу быть с тобой (сладкий творог, печенье, какао),
Твоё место у стенки (подушка, крахмал, простыня,
Тёплый душ, кимоно). Вот и всё – только этого мало.
Три минуты прошло, и уплыл изнурительный час,
За стеной недовольно соседка кроватью скрипела,
И нахальная кошка порядком уже обалдела,
Ни на миг не сводя с нас блудливо-понятливых глаз.
Общежитье – гостиница, стук в незакрытую дверь, –
Снова вор из Багдада, опять сторожа и собаки, –
Итифалл, Голиаф, Белый гриб, Ослептельный кхмер,
Козерог, Козлотур, Казанова, казак, казинаки.
Капля крови (крахмал, простыня). Не хотела, прости.
Мне моделька французская ногу весь день натирала,
И мозоль сорвалась. Пустяки. Я совсем не кричала.
Ничего не забыла, спасибо. Мне надо идти.
2. На квартире
Это длилось четвёртый, восьмой иль двенадцатый час
Так тягуче и долго, что я уже спать расхотела.
А хозяйка за стенкой всё время со свистом храпела,
Демонстрируя этим, что вовсе не слушает нас.
Левый локоть затёк, я устала икать и зевать,
Скоро встанет хозяйка, а я ещё печь не топила.
Как ему не наскучит? Как есть молодая горилла –
Поскакать, да пожрать, да с утра на работу бежать.
Зачеркнуть бы всю жизнь да со вторника снова начать?!..
А любимый как мобиль-перпетум1 урчит и рыдает.
Почему ж ему это (не надо!!!) не надоедает?
Это нужно обдумать, а после – в дневник записать.
А бесстыдная ночь полыхала рассветной зарёй,
Маслянистая жидкость дырявым текла самоваром,
И невыжатый воздух подкожным дышал перегаром,
И как кукла на ниточках бился постельный герой!
––––––––––––
1 perpetuum mobile (лат.)
Из малопечатного
Не тереби шагреневую прядь,
Оставь повадки перезрелой … ки.
Вчера была убита в перестрелке
Последняя тургеневская …дь.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Сними браслет, цепочки и очки,
Ступай ко мне смелее, лебединя!
Кто расстегнёт твоих телес крдчки?
Когда, скажи, падёт твоя твердыня?
Сними очки! Не лезь в очках в кровать!
Оставь их на столе, в прихожей, в ванной!
Не знал, что можно встретить в ресторане
Настолько дурновидящую…!
. . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Прощай! Ступай домой! Скачи вприпрыжку!
Стели себе холодную постель!
Очки тебе дороже, чем кобель, –
Так спи в обнимку с плюшевым зайчишкой!
Из записных книжек
* * *
Ты стала бешеною тенью моих испуганных ресниц,
Подобна древнему поверью, что я нашёл среди страниц, –
Испив сухое вожделенье странноприимных лагерей,
Ты стала пассией надменной сладкоречивых егерей…
* * *
Вострепетал,
Глянцево-ал,
Розовый пестик.
В лоно вбежал
Бронзовый фалл –
Похоти вестник.
Робкое «ах»,
Девичий пах –
Тайная милость.
Чресел замах,
Скомканный страх –
Что-то случилось…
* * *
Утешься, юный летранже,
ты их и чище, и моложе,
На этом сложном вираже
ты стал и сумрачен, и сед.
Довольно встретил ты уже
красивых, глупых, гладкокожих,
Ты уведёшь их от мужей
и всех возьмёшь на склоне лет!
(вар. 1)
* * *
Утишься, страстный летранже,
ступай в шеол на вечный отдых!
Ступай и не бери в расчёт
груз неодержанных побед!
Довольно встретил ты уже
безгрудых, умных, узкобёдрых, –
Довольно встретишь и ещё,
и всех возьмёшь на склоне лет!
(вар. 2)
* * *
Я поднял с пола треснувший стакан,
Со стен скакнули солнечные пятна.
В запутанной защите Каро-Канн
Я сделал ход смешной и непонятный.
Ты, сняв с доски побитую ладью,
Сменила корм у сдохшей канарейки,
Шепнула тихо: «Я тебя люблю»
И спать легла у грязной батарейки.
Шах, рокировка и, сплясав канкан,
Я разбудил тебя, усталую и злую,
И протянул, робея и тоскуя,
Наполненный бесчувствием стакан!
* * *
Твой поцелуй на полувыжженной поляне
Был неумел, но так неистов и горяч,
Что в чреве чресл моих заполыхало пламя,
И пала навзничь ты. Твой смех звучал как плач.
О жаркий снег! О знойные лобзанья!
Щелчки костра! Тончайших тканей треск!
О бесконечное весны очарованье!
Алмазных глаз твоих беснующийся блеск!
Нет, мы не выйдем из заснеженной чащобы,
Лесной идиллии не выжить в городах!
Шагнём в огонь, впитаем счастье высшей пробы, –
Ступай за мной! Скажи мне тихо: «Да!»
––––––
1 L’Etranger (фр.)
Отрывки из поэмы «Шадринск»
Вступление
Ну, вот и всё, я вышел на перрон.
Состав, икнув железом, двинул дальше,
И я, чтобы фальцет не выдал фальши,
Перескочил на мягкий баритон.
В цепи боров, в оковах фонарей
Могучий Шадринск высился над миром,
Облитый неслипающимся мирром,
Сошедший с занебесных эмпирей…
Из главы второй
Ещё не поздно снять декалькомани…
О. Мандельштам
Ещё не поздно снять декалькомани,
Мизинец окунув в слезу дождя,
Который снова зарядил на две недели
(Уж как положено, уж так тому и быть).
Но все декалькомани много лет
Хранятся в краеведческом музее –
В запаснике, где их не видел даже
Сегодняшний директор учрежденья
И о которых знаю только я.
Я здесь работал двадцать лет назад
Сотрудником научным – по купцам
Четвёртой гильдии, которых прежде масса
Была у нас. А нынче – разбрелись:
Кто в Карабах подался – помидоры
Выращивать, кто просто лёг на дно
И там, на дне, считает миллионы:
Довольно ль, чтоб уехать в Магдебург?.. (…)
Из главы седьмой
Мы этот май проводим, как в бреду.
Мих. Кузмин
Мы этот май проводим как в бреду,
А прошлый май был счастлив и недолог,
Когда в бору, раскинув лёгкий полог,
Мы убивали суток череду.
В ту пору Шадринск был покрыт жарой,
Кувшинками, жуками и – мимозой,
Которую ввезли огромной дозой
В подарок из Израиля. Порой
Катились поливальные машины,
Включались струи в городском саду,
И сторожей лукавые плешины
Сияли, точно клювы какаду. (…)
август 1992 г.
