Андрей Тавров
ДРУГОЕ ДЫХАНИЕ
Книга эссе Николая Болдырева говорит для меня о самом главном,
о том, что я пытаюсь выразить или услышать, узнать от другого че-
ловека или от другой книги на протяжении многих лет. Парадокс за-
ключается в том, что это главное невыразимо словами. Однако цвет,
вкус, запах и даже сама глубина слов меняются в зависимости от того,
учитывают ли они в своем рассказе, романе, стихотворении суще-
ствование этого Главного или нет. Вернее даже, не учитывают, а нахо-
дятся ли они с эти м главным в живой и действенной связи. Те вещи,
где эта связь жива, — вошли в запас мировых шедевров литературы
и вообще культуры, и произошло это не произвольно, а лишь потому,
что подобные работы обладают редчайшим даром терапии. Контакт
с такими рассказами, картинами, иконами способен оживотворить
душу, вывести совесть из ада, даровать заново жизнь, указать путь
во мраке. Мне всегда был близок рассказ о книге Григора Нарекаци,
который приводит С. Аверинцев в своем предисловии к русскому из-
данию «Скорбных песнопений», в котором говорится, что жители Ар-
мении до сих пор в случае болезни кладут под подушку больного эту
книгу, веря, что она наполнена целебными силами, и, на самом деле,
многие из больных выздоравливают. Речь, конечно, идет не о прими-
тивной магии, а о знании того, что послание, изложенное в книге, дей-
ствительно животворит, и вера в это побеждает болезнь.
Думаю, что к таким книгам, способных поднимать на ноги упав-
ших духом и исцелять больных, относятся и книги Рильке, и иконы
русских мастеров, и великий роман Сервантеса, и китайские «туман-
ные пейзажи», и многие другие.
Парадокс заключается в том, что часто читатель не обладает «оп-
тикой», необходимой для восприятия этих шедевров, воспринимает
их с чужих слов как некоторый бренд мировой культуры и тем самым
перекрывает себе возможность для осуществления живой и целящей
связи с этими чудесными живыми предметами жизни и духа.
Более того, существование этой чудесной оптики последнее время
почти совершено забыто. Продающиеся в избытке в книжных мага-
зинах шедевры японской или китайской поэзии средним читателем
воспринимаются совершенно ложно, омонимически. Создается впе-
чатление, что читая японскую миниатюру, читатель вместо полей с их
раздольем, ветром и жаворонком видит тоже «поля», но только с не-
большим Кэрролловским искажением — это поля шляпы. И со всеми
остальными словами воспринимаемого бытовым зрением стихотво-
рения происходит такой же зазеркальный, непроизвольный и ми-
молетный смысловой сдвиг, превращающий неизреченное творение
гения, способное вывести в пространство Жизни, в плоскую и всем
понятную надпись на цветной открытке с каким-нибудь видом на
фоне цветущей сакуры.
Одним словом, происходит мировая подмена всего лучшего, что
проговорило, выговорило, произнесло человечество за всю исто-
рию своего существования. Мы можем читать слова этого великого
и скромного послания, но для нас они сложатся в информацию, не
имеющую абсолютно ничего общего с изначальным «письмом», от-
правленным нам каким-нибудь чудаком, вроде Винсента Ван Гога,
Гёльдерлина или Велимира Хлебникова, или Пушкина, заглянувшим
на свой страх и риск в зеркало жизни, припавшим, обливаясь слезами
радости и восторга к ее, жизни, первоначальному источнику.
Но их «послания», обладающие силой вдохнуть в нас радость,
творчество и пробуждение, превращаются сегодня в банальные слова
и банальные открытки, повествующие ни о чем, а вернее о столь ба-
нальных вещах, что подобная метаморфоза, осуществленная запро-
граммированным бытовым сознанием, ввергает в оторопь.
Книга эссе Николая Болдырева — многолетняя и вдохновенная ра-
бота по называнию и прояснению для читателя этой самой оптики,
вооружась которой, мы могли бы увидеть не следы своих мыслей, взя-
тых напрокат у социума, а заглянуть вместе с авторами книг в самое
сердце Бытия, которое, как ни странно, находится в нашем собствен-
ном сердце. Но мы забыли дорогу туда, утратили ключ от этой двери
бессмертия и радости, превозмогающих все наши «трагедии», огра-
ниченные цели, все наши смертельные обиды и смертельные болезни.
Николай Болдырев помогает нам «вспомнить», говоря словами Р-М.
Рильке, свое «другое дыхание», которым мы дышали еще в детстве,
которое оживляло нас с каждым днем, с каждым деревом, с каждой
звездной ночью, без слов, не нравоучая, не поясняя — мы просто ды-
шали другим органом дыхания, который делал нас живыми, знающи-
ми главное, видящими то, ради чего и стоит жить, а еще — не веря-
щими в смерть.
Герои книги эссе — «вестники», но, быть может, в более тонком,
я бы даже сказал, в более утонченном смысле, нежели тот, который
придает этому определению Даниил Андреев в своей знаменитой
книге. Ибо источник жизни утончен настолько, что прикоснувшись
к нему, либо плачешь от счастья и красоты открывшегося, либо ста-
новишься юродивым, либо, подобно герою Рильке, вопрошаешь — но
почему, почему я? Почему я должен говорить обо всех этих чудесных
вещах людям? Всем этим миллионам? Кто я такой? Кто?
Весть таких книг поистине неизреченна. Знание, о котором они
говорят и которое «содержат», а вернее, к которому они отсылают,
трудно формулировать. К нему подходят слова автора книги «Письма
к Орфею», написанные им о патриархе дзэн-буддизма Бодхидхарме:
«Формулировал ли Бодхидхарма принципы учения? По леген-
де — да. Их четыре. Первый и главный — независимость этой формы
знания от слов и символов. То есть здесь фиксируется не только не-
концептуальность корневого знания, его внепонятийность, но и под-
линная несказанность. Оно вот именно что — между словами и сим-
волами, за ними.
Второй принцип — специальное послание за пределами Писаний.
Все же это именно весть, которую необходимо бережно передавать:
от адепта к адепту, от поэта к поэту. Однако эта весть не может быть
передана в буквах, словах, сюжетах. Дзэнская библия в этом смысле
существует в молчании, безмолвии. Как пишет тонкий знаток дзэн
Р. Блайс, истинно дзэнский “поэт узнает другого поэта по незаметным
и в то же время несомненным признакам”. И далее Блайс приводит
в качестве примера стихотворение Тёра (18 в.):
Две прилетело,
Две улетело —
Бабочки.
“В этом стихотворении обычный поэтический смысл отсутствует.
Осталось лишь темное пламя жизни, которое горит во всем. Но на это
пламя лучше всего смотреть не глазом, а сердцем, “сострадательным
нутром”…”
То есть простота тут такого свойства, что обычный, “профанный”
взгляд, привыкший к некоему утяжеленно-плотному, интеллекту-
ально-метафорическому “содержанию”, словно бы проваливается;
и “понимание” (если оно способно случиться) сразу же уходит во
второе, “метафизическое” измерение. Но в том-то и штука, что его
и метафизическим-то не назовешь, ибо оно избегает “формы”, хотя
и не может ее, конечно, полностью избежать.
Под ноги глядя,
По лесу бреду наугад.
Настала осень…
(Дакоцу)
Ведь именно эти вестники-юродивые, открывшие в своей жизни
«оптику реальности» и устраняют, иногда ценой невероятной боли
и одиночества, тот катастрофический смысловой сдвиг, в который со-
скользнуло человечество, расширяя и углубляя в своем скольжении
пространства ПОДМЕНЫ, пространства иллюзорной и угасающей
жизни. Причем угасание это происходит на фоне столь мощного ин-
формационно-компьютерного салюта из тысячи орудий, что сам раз-
говор об энтропии человеческого потенциала на фоне взрыва красок
с экранов и витрин, кажется по меньшей степени нелепым. Точно так
же кажется нелепым человеку, получившему смертельную дозу ради-
ации, сообщение о том, что ему надо лечиться. Не надо — он прекрас-
но себя чувствует.
Подмена произошла. Но такие книги, как «Письма к Орфею»
отменяют фатальность заблуждения. Они написаны так, что глаза
постепенно начинают проясняться, перестраиваться на новое каче-
ство зрения — истинное, различающее главное. И это принцип, по
которому существуют лучшие книги, возрождающие человеческую
душу. Настроить свою душу так, чтобы воспринять слова жизни,
произносящиеся век за веком всем этим хором чудаков, непонятых,
оболганных, ставших классиками в мире подмен, ставших брен-
дами, но тем не менее, до сих пор обладающими взрывной силой,
способной ввести тебя в область новой жизни, в область нового, ис-
тинного пространства ТЕБЯ САМОГО, пространства внутреннего,
бросающего преображающий свет на пространство внешнее, и тог-
да оба они оказываются одним и тем же пространством — тем са-
мым, от красоты и правды которого слезы наворачиваются на глаза.
С некоторых пор я стал делить все написанное на две категории —
то, что написано при помощи авторитарного мышления, и то, что на-
писано при помощи мышления опыта. Второе — подтверждено всей
жизнью писателя, его духовными поисками, и в результате является
не «вымыслом», не теорией, а «отчетом» по проделанной духовной
работе. Такой отчет всегда ведет нас к правде. Таким книгам можно
верить. Они не из головы, они не теория, не концепт. Мера им — душа
человека, отважившаяся на предельно опасное и честное путешествие
в поисках себя и своей миссии в мире. То, что описано в подобных
книгах — это реальность. Это экзистенциальная реальность, реаль-
ность духовного опыта. Та самая реальность, которая при контакте
с ней способна творить чудеса.
…Однажды, ранним утром, и это был не самый легкий период моей
жизни и не самое счастливое утро, я проснулся на сеновале, куда меня
определила одна моя знакомая, в гости к которой я приехал на пару
дней. Как я уже сказал, чувствовал я себя неважно, будущее казалось
мрачным, перспективы удручающими. К тому же я продрог, ночь
была холодной, а одеяло недостаточно толстым. Внизу мычали коро-
вы и блеяли козы. Надо было вставать, идти навстречу новому дню,
но мне не хотелось двигаться — какое уж тут вдохновение жизни, одна
только тоска. Я залез в рюкзак и нащупал там книжку, которую кинул
туда, чтобы почитать по дороге. Это было переиздание жизнеописа-
ний знаменитых людей издательства Павленкова. Одна из биографий
была посвящена Томасу Карлейлю, не особо знакомому мне персонажу.
Я открыл наугад и стал читать то, что было написано мелким шриф-
том — послесловие к жизнеописанию Карлейля. По мере чтения я на-
чал ощущать, что написанное трогает меня и призывает продолжать
чтение, словно бы автор был родным незнакомцем, которого тревожи-
ли и вдохновляли те же самые идеи, которые тревожили и вдохновляли
меня. Вот именно — я вошел в ощущение глубинного родства в том са-
мом поле, которое, вероятно, оказалось общим не только для нас с То-
масом и неизвестным автором послесловия, но скорее всего — родиной
всех людей и деревьев на свете. Я прочитал текст до конца, не очень
понимая большинство слов, задержавшись на одном или двух абзацах,
которые меня задержали. А вернее говоря, таинственным образом от-
правили в те внутренние края моей жизни, откуда мы все родом, в те
самые, которые дзэнский мастер Банкэй называл человеческим ли-
цом, данным до рождения, а другой Мастер — Царством Небесным.
Через некоторое время я оторвался от книжки. На улице — было
небо. И в нем плыли облака. Там, за купами деревьев угадывалась
речка, куда стоило сходить и окунуться. Только что бывшее серым
пространство теперь непонятно каким образом было пронизано ве-
ществом жизни. И я уже догадывался, откуда оно взялось. Нет, оно
пришло не от автора послесловия. И, конечно же, не от меня. Но от
нашего с ним контакта. Потому что именно эта встреча, которая бла-
годаря тексту, данному мелким шрифтом, стала реальной, — и пре-
образила мир. Мы ничего не знали друг о друге. Но это оказалось не-
важно… для чудес это не преграда.
Прежде, чем отправиться купаться, я взглянул на имя автора чуд-
ного эссе. Там стояло мелким шрифтом — Н. Болдырев. — Надо за-
помнить, — сказал я себе. И я запомнил.
