Рябоконь Д. Русская песня. Стихи 1998–2013 годов. – Екатеринбург – Москва: Кабинетный ученый, 2014. – 128 с.
Буквально в эти самые дни, на последней неделе сентября 2014 года екатеринбургский музей «Литературная жизнь Урала ХХ века» проводит всероссийскую конференцию «Уральское поэтическое движение (1981–2013). История, аналитика, прогнозы». Судя по тематике докладов, больше всего внимания будет уделено способам взаимовлияния различных авторов и течений за тридцать с лишним лет развития региональной поэтической школы. А ещё прозвучит, например, сообщение на тему «Культуртрегер, филолог, поэт, журналист: литературно-критические роли и стратегии в УПШ». Это очень верно и по делу: единый процесс невозможен без взаимовлияния, взаимопродвижения и немного ревнивого слежения за успехами собрата. И да, стратегия, конечно. Какое без неё развитие?
Но как быть с теми, кто остался в стороне от процесса, в этом процессе незримо присутствуя? Вот, например, поэт Дмитрий Рябоконь. Из трёх подготовленных Виталием Кальпиди томов «Антологии современной уральской поэзии» стихи Дмитрия были напечатаны в одном, в самом первом, вышедшем в Челябинске аж в 1996-м году. О причинах отсутствия в последующих выпусках гадать не будем, но вот в «Энциклопедии Уральской поэтической школы», появившейся год назад стараниями того же Кальпиди сотоварищи, фамилия Рябоконь встречается очень часто и в разных контекстах. Правда, большей частью – в историческом. Как одного из тех, кто формировал этот самый феномен новой уральской поэзии.
Получается, формировал, формировал и перестал? Может такое произойти? Вообще, может. Впрочем, дадим слово самому Дмитрию Рябоконю: «Что я в поэзии не выношу? Не выношу заумь, герметичность, размытость смыслов, муть. Самое главное для меня – чтобы стихотворение схватывалось с первого раза. Ну, может, со второго. Ну, с третьего, на худой конец. Но чтобы разгадывать его, как кроссворд… Такого я не приемлю. Главное: поэт – это хранитель языка. Второе: поэту не надо искать трагедии. Его трагедия в том, что он – поэт. И третье (моя установка): мелких, неважных тем – нет. Весь мир для поэта – это повод для стихов».
Как видим, если убрать оценочные и эмоционально окрашенные сущности, останется неприятие герметичности и смысловой двойственности. То есть – едва ли не базовых феноменов, характеризующих нынешнюю уральскую поэтическую школу. Причём давно так уже характеризующих, примерно со времён «Нижнетагильского поэтического ренессанса» (формулировка Данилы Давыдова).
Генезис же стихов Дмитрия Рябоконя был совершенно иным. Растут они из группы «Интернационал», возникшей в тусклом городе Свердловске середины восьмидесятых годов. Само название было эпатажем: престарелая советская власть, подобно скупому рыцарю, оберегала свой капитал, в первую очередь символический. Группа, куда входило немало интересных авторов, в частности – нынешний мэр Екатеринбурга Евгений Ройзман, манифестов, кажется, не выпускала, но вполне отчётливой нотой в звучании составлявших её поэтов была тенденция к снижению пафоса, столь характерного для конца непрекрасной эпохи. Одновременно в сообществе «было принято тренировать мускулы сочинением антологических стихов» – это формулировка Олега Дозморова из предисловия к новой книге Дмитрия Рябоконя.
Парадокс? Вряд ли. Скорее адаптация поэта к жизни между действительно пошловатой реальностью тогдашней «столицы Урала» и эмпиреями классики. Собственно, и сам лирический герой, неотделимый от облика автора, непременно декларировал собственную асоциальность в качестве не цели, но средства:
…. в загуле не видишь себя ни мелким,
Ни жалким, легко выпадая….
Юродство было (или казалось) единственным способом выхода к честному высказыванию в мире тотального и неприятного вранья. В первую очередь – к высказыванию, честному перед самим собой:
Нужно долго маяться, нужно долго каяться,
Оправдаться строчками – Храмом На Крови…
То, что было у меня, лишь меня касается,
Обжигая пламенем боли и любви.
Удивительно вот это «нужно» в первой строке, практически исключающее любой иной путь. А потом времена чуть переменились. И город. И состав поэтического воздуха тоже. Кто-то почувствовал себя в новой атмосфере органично, кто-то ушёл из поэзии в филологию или политику, кто-то, как Роман Тягунов и Борис Рыжий, задохнулся физически, сам сделавшись частью антологий. Посвящения ушедшим друзьям в новой книге Рябоконя удивительны. Может быть, это лучшие стихи сборника. Вот, например, Тягунову:
Белый, белый, белый снег,
Взял и сгинул человек,
Искрометное письмо,
Что мы скажем? – NEVERMORE.
Снег идет, идет, идет,
Нам друзей не достает,
Остается пустота
В виде чистого листа…
А это – с отчётливой отсылкой к знаменитому стихотворению Рыжего про восьмидесятые, в свою очередь бывшего парафразом текста Давида Самойлова о сороковых-роковых:
Семидесятые, патлатые,
Цепочки, клеши и платформы,
Семидесятые – поддатые
На вечеринке выше нормы.
К «Аккорду» «Нота» подключается,
Со скрипом крутятся бобины,
Глухой динамик надрывается,
Очередные годовщины.
У пацанов в чести «Слейдятина»,
А дискотня – по просьбам телок,
И, если проверять внимательно, –
Опять не досчитаться целок.
Столешница – в плодово-ягодном,
И, кажется, садист-Мичурин
Рыдает бурно в термоядерном
Дыму безумных винокурен.
Напомню: Рябоконь ведь не только друг Рыжего и один из соучредителей премии «Мрамор», но также герой прозы Бориса. Ну, как герой? Слово «герой» к персонажу этому подходит лишь в минимальной степени, с огромной долей иронии. Помните историю про строительство голубятни, завершившуюся для условного «Димы Рябоконя» весьма печально? Кто не помнит, прочтите, проза эта в Интернете доступна. А теперь вот ни друга, ни, оказывается, голубятни:
Голубятня сгорела. Голуби превратились в гриль,
И пожарные прыгали вокруг, как стадо горилл.
<…>
Видимо, был этот важный урок для тебя не впрок,
Впрочем, не впрок, безусловно, любой серьезный урок.
А мир вокруг вроде бы прежний. Локальный такой уральский мир. Уверяю: разглядеть сквозь нынешний глянцевый Екат тот старый Свердловск очень сложно! Город изменился за последнюю пару десятилетий, как мало какой иной в России. Нет, поэтически он, Свердловск, существует. Например, в стихах-воспоминаниях Олега Дозморова. Или у Сергея Ивкина – как нечто просвечивающее и мерцающее через стекло небоскрёбов. Но в новой книге Рябоконя Свердловск живёт по-прежнему данный нам в ощущениях:
Простой панельный бред пятиэтажный,
Где каждый тащит отведенный крест,
Где в холода (и это – очень важно),
Сильнее мерзнет угловой подъезд.
Это не воспоминание о минувших холодах, но обещание холодов грядущих. Неизменными за десятилетия остались и сугубо поэтические свойства текстов. Скажем, щегольская рифмовка и аккуратный ритм, столь нехарактерные для эпохи верлибров и акцентного стиха. При этом рифма вполне может быть тавтологической, но ей отводятся важнейшие роли. Например, сопряжение времён и создание общей атмосферы:
Мороз крепчает, но торгуют бабки,
И жадно пересчитывают бабки,
У бедного скота замерзли бабки,
А в Угличе играют дети в бабки.
Словом, Дмитрий Рябоконь – это свердловская проекция американского блюзмена. Сидит такой парень, потом мужик, затем дед и день за днём играет блюзы. Как начал в молодости, так и не останавливается. И вот тут возможны самые разные варианты. От вечной радости параллельно стареющих приятелей по кабаку до случая, например, Джона Ли Хукера. Тот первый из своих значительных альбомов записал в возрасте чуть за тридцать, а величайший – в семьдесят пять годиков. Если слушать альбомы Хукера подряд, различия меж ними уловить трудно, но вот взяв любой ранний и любой поздний из них, всякий заметит отчётливую эволюцию. Музыка просто-напросто сделалась лучше.
К счастью, то же самое можно сказать и о стихах Рябоконя. Они расположены в книге не то чтоб совсем в хронологическом порядке, но сообразно трёх- или, например, семилетним интервалам написания. И финальные стихи интереснее начальных. Ну, это естественно, когда автор работает в органичной и не надоевшей ему манере, конечно. А при внимательном взгляде можно уловить не только качественную эволюцию, но и смену приоритетов. Минимальную, но важную. Я б сказал, стихи движутся от Георгия Иванова и обэриутов к Ходасевичу. Нет-нет, спорить о том, кто более русской литературе ценен, было б смешным, просто сдвиг диапазона в данном случае равен расширению диапазона. Ну, вот, например:
***
Все проходит понемногу,
И совсем пройдет…
Сменит нудную дорогу
Быстрый переход.
И тогда скажу я: здрасьте,
Червячки, жучки…
Наперегонки залазьте
В яблоки, в зрачки.
И тематически близкое вышеприведённому тексту, но совершенно иное по интонации стихотворение:
***
– Как живется в загробных мирах? –
Я спросил у загадочной кошки.
– Да почти что как в наших краях,
Но отличья мешают немножко.
– В чем же разница заключена
Тех миров от знакомой всем яви? –
И мяукнула тихо она:
Нет возможностей что-то исправить.
Апофатическое богословие почти. Вот так и живёт поэзия Дмитрия Рябоконя в зазоре меж классическим, неизменным миром антологической поэзии и отмирающим, но тоже, кажется, вечным Свердловском советского образца. Соотношение этих элементов кажется почти неизменным. Однако, вся суть именно в этом слове, в «почти»:
***
Зима идет своим порядком, –
На землю падает снежок,
Уткнулись школьники в тетрадки,
Жует обжора пирожок.
И протирает юбки, брюки
В конторах офисный планктон,
<…>
Зима идет своим порядком –
Возьми и каждый труд почти,
Прочти о том, что все в порядке,
Что все в порядке здесь. Почти.
Сказав выше об устоявшейся поэтике Рябоконя, я всё же не рискну предугадать дальнейшее развитие поэта. Вполне возможно, возобладает абсурдистская линия. Или напротив – сугубо классическая. Однако думаю, упомянутая выше нота останется неизменной. Блюз он ведь и в Свердловске блюз. И в Екатеринбурге тоже, на улице Волгоградской.
