Шадринский альманах. Выпуск четвёртый. (2000)
С. Борисов
Непрочитанное письмо
«…Не стань доступней, внятней, проще,
Не примет свет – поймут в веках.
Всего хорошего, хороший…
Хоть иногда пиши… Пока!»
На хрустящей бумаге сверкнула огнём вполнакала
От российского пепси латунная крышка, ништяк! –
С грушевидных плафонов – всех трёх – тусклый свет испускало
Электричество пыльное в мягкий задумчивый мрак.
Было что-то не так. За окном заунывно плескала
То ль Нева, то ль Фонтанка, а может, Обводный канал.
Я захлопнул окно. Стало тише. Но легче не стало.
Я на кухню поплёлся, потопал, побрёл, пошагал.
«…А про любовь зачем, Серёжа?
Ты всё отлично знаешь сам:
Тобой не тронутое ложе
Со мной не делит Мандельштам.
Поедем в Царское Село! –
Ты помнишь кресла бельэтажа
И одурь залов Эрмитажа –
Лолита… Ласточка… Лоло…
И Пастернак… свеча… О, боже!
Она ж горела. Помнишь, да?
Ты не задул её, Серёжа…
Так про любовь зачем… тогда?…»
Я не сразу же спичкой письма уголок поджигал,
Я развёл на плите не спеша огневище седое,
Я письмо разрывал и полосками в пламя бросал,
Старых писем твоих я щепотку держал наготове.
Золотое руно! Где же ты, золотое руно! –
Маяковка… коктейль… Мандельштам… кружевная сорочка…
Вот и встретились мы в этом зале с тобой, домино!
Всё что было со мной, то же будет с тобою. И точка.
1991
ПЕТЕРБУРГСКАЯ ТРИЛОГИЯ
Куда плывёте вы? Когда бы не Елена,
Что Троя вам одна ахейские мужи?
О. Мандельштам «Бессонница, Гомер…»
На двадцать восемь станц всего один прокол:
«Куда плывёте вы, когда бы не Елена?»
А. Ерёменко «Бессонница, Гомер…»
Феноменология имени
Я забвенью не в силах предать леденящее имя твоё
Мне его позабыть не дано, как забыть твоих глаз Откровенье.
Твоё имя – молчанья печать, твоё имя – о смерти поёт,
Твоё имя несчастье несёт и венчает души искупленье.
О свинцового имени звон, леденцового имени тень!
Я не в силах уже превозмочь этой пеночки пьяное пенье!
Словно сон изгоняющий стон, твоих губ неподатливых лень,
И в сцеплении пальцев твоих липкой крови и тленья сплетенье.
Отрекись, уничтожь, разорви петербургского имени власть!
Илион на Неве устоит – усмехнётся, вздохнёт, растворится…
Кто успеет Елену убить – тот сумеет Елену украсть:
Северянка, партенос, Лилит. Инженю, институтка, – царица!
Попытка сближения
Я опять просочусь косяком, не задев ни замка, ни вахтёра.
Я опять появлюсь неспроста – аки тать, как полунощный вор.
Ты в халате. Одна. Босиком. На меня молча взглянешь с укором.
«Дверь и так не была заперта, – скажешь ты. – Так о чём разговор!»
«Богом харизмы мне не дано, не дарован азарт к алетейе,3
Мне уже с каждым годом трудней отличать от метопов триглиф.
А кругом всё исчезло давно, несть ни еллина, ни иудея, –
Лишь усмешкой бесплотной твоей петербургский не рушится миф».
Но слетит с неподатливых уст безнадёжно-слепое «И что же?»,
Как забытый буддийский коáн расцветёт можжевеловый куст, –
И опустится пьяный Прокруст на попоной покрытое ложе,
И спалит надоевший роман искалеченный временем Пруст.
Развязка
Средь соборов, Кронштадтов, фонтанов и Петродворцов,
Средь Волшебной страны, иже выдумал Лаймен Фрэнк Баум,
Скорый поезд, неслышно скользивший в Ораниенбаум,
Вдруг застыл на платформе Ля Старый дер Санкт-Петергофф.
Я сошел впотаях, не имея в руках ничего, –
Мой трехместный багаж был соседом плацкартным украден,
Я оставил намеренье следовать в Вюртемберг-Баден,
Студиозус, школяр, в просторечии – «интеллего»
Сколь нелепство створяху, воистину дикую блажь! –
Не бесстыдно ли ждать у безлюдной гостиницы чуда?
Но в ночах петергофских есть скрытый от глаз авантаж –
В них предаться несложно соблазну ментального блуда.
За незрячим стеклом! Ты же там! Где тебе еще быть?
В сновиденьях своих ты всегда в этой комнате плачешь!
С кем бы ты ни спала – ты не можешь, не хочешь иначе,
Ту апрельскую ночь ты уже не сумеешь забыть!
Кто, скажи, так вопьёт твоих пальцев звенящую дрожь?
Может, пьяный эсквайр? Или ласточка, тень Мандельштама,
Что твою не похитила Сольвычегодскую брошь,
Ту, что к платью тебе приколол принц Ситтхартх Гаутама?
Я тебя не прощу – не надейся, не плачь, не молись,–
Не гордись предо мной своей финно-угорскою кровью, –
За тебя, бесноватый, не вступится Рейнеке-Лис,
Я уже словно смерть, подошёл к твоему изголовью…
* * *
Нет, в этом городе почтамтов и больниц,
Лишённом музыки полуночных курзалов,
Вечерних платьев, флёр-д’оранжевых девиц,
Премьеры оперы «Паяц» Леонкавалло,
Цветных фальшьфейеров, порфировых зарниц,
Забытом временем, губернией и Богом,
Нет, в этом городе далёком от столиц,
Предпочитающем акафисты эклогам
И тщетно жаждущем… Но полно, я слаба
В слаганье вычурных славянских предложений.
Надеюсь, петербургский наш роман
Не обретёт провинциальных продолжений?!..
Довольно, кончено! Забудь мой телефон,
С надеждой тщетной не гляди в почтовый ящик!
Я – Галатея, ты – не мой Пигмалион.
Стучи – отверзется, ищи – но не обрящешь!
1992
** *
О не плачь, очарованный брат Сенегала,
Не печалься, вернётся твоя дорогая,
Если даже она тебя не доругала,
Я тебя, сенегальский мой брат, доругаю.
Я и сам не забыл её реплик наглых
И любимой фразы «Нишкни и меркни!»
После оной один мой приятель нагло-
тался уксуса и умолял о смерти.
Не потей, как в бане на верхней полке,
Лучше слазь с иглы и влезай на бабу –
Хоть на ту, согбенную, на прополке,
Обращённую к небу бесстрашным задом.
Дорогой мой брат по пустыне Гоби,
Берегам Янцзы, катакомбам Крыма, –
С молоком ли кровь, молоко ли с кровью, –
Кто хватил плетей, не боится дрына.
Поздний вечер, и ты в темноте рыдаешь,
Поздний вечер, на улице соль и слякоть,
Будь мужчиною, брат мой, захлопни вареж-
ку, заткни фонтан, будем деньги тратить.
1996
* * *
Колбаса копчёная, молоко, картошечка,
Что ты хочешь, милая, только прикажи!
Я устрою пáужин, посидим немножечко, –
Творог со сметанкою, хлебушек из ржи.
А как выйдем во поле да затянем песенку –
То-то будет радости в душах поселян!
Кто-то в умилении истово закрестится,
Кто-то разрыдается, от восторга пьян.
Ночь наступит тёмная, ночь наступит жгучая,
Не гляди в глаза мои, дево, не гляди!
И себя не мучая, и меня не мучая,
В спаленку косящату тайно проводи.
Утром встанешь хмурая, злая, обречённая,
Не печалься, милая, завтракать садись!
Ешь редиску свежую, колбасу копчёную,
Позабудь о прожитом! Сыто улыбнись!
1995
Я вечный русский, россиянин, росс,
Я архетип всемирного славянства,
Сквозь тьму веков я колосом пророс,
Явивши миру символ постоянства.
Я верю в святость русского греха, –
Он благостней иных благодеяний, –
Мне ведом ритм последнего стиха,
Мне слышен хор невидимых страданий.
Меня любовь народная хранит,
Меня десница Божия спасает.
Я русский гений, юноша, пиит,
Стихом тяжелым рву накидку майи.
1997
Шадринск
(поэма)
Пролог
Ну, вот и всё, я вышел на перрон.
Состав, икнув железом, двинул дальше,
И я, чтобы фальцет не выдал фальши,
Перескочил на мягкий баритон.
В цепи боров, в оковах фонарей
Могучий Шадринск высился над миром,
Облитый неслипающимся миром,
Сошедший с занебесных эмпирей…
Глава первая
Ещё не поздно снять декалькомани,
Мизинец окунув в слезу дождя,
Что снова зарядил на две недели
(Уж как положено, уж так тому и быть).
Но все декалькомани много лет
Хранятся в краеведческом музее –
В запаснике, где их не видел даже
Сегодняшний директор учрежденья,
И о которых знаю только я.
Я здесь работал двадцать лет назад
Сотрудником научным – по купцам
Четвёртой гильдии, которых прежде масса
Была у нас. А нынче – разбрелись:
Кто в Карабах подался – помидоры
Выращивать, кто просто лёг на дно
И там, на дне, считает миллионы:
Довольно ль, чтоб уехать в Ватикан?..
Глава вторая
Лучится зауральский Вифлеем
Под веткою Исетской Палестины.
Журчат ручьи гомеровских поэм
Под исповедь Святого Августина.
Но в ужасе смежает очи Бог
И в обморок София упадает,
Кода встает над Шадринском Молох
И мир крушит рука его стальная.
О Шадринск! Ты божественный мангуст!
Миров межзвездных праздничная люстра!
Какой тебе по сердцу Златоуст?
Какой тебе по нраву Заратустра?
Глава третья
Мы этот май встречали, как в бреду,
А прошлый май был счастлив и недолог,
Когда в бору, раскинув лёгкий полог,
Мы убивали суток череду.
В ту пору Шадринск был покрыт жарой,
Кувшинками, жуками и мимозой,
Которую ввезли огромной дозой
Из солнечной Испании. Порой
Катились поливальные машины,
Включались струи в городском саду,
И сторожей лукавые плешины
Сияли, точно клювы какаду…
Эпилог
Над Шадринском дрожит созвездий строй,
Когда в поля сто дев выходят вещих.
Им царь Исетский вяло рукоплещет
И лакомится чёрною икрой.
И демоны теснятся в тишине,
Глядя на дев речных заворожённо.
О Боге размышляет отрешённо
Архангел зла на розовом коне.
Но бьётся конь, испуганно заржав,
Когда побагровевшая комета
Вонзается подобием ножа
В созвездие Последнего Завета.
1998
