Борисов Сергей. Сочинения. Том 1. – Шадринск: Издательство ПО «Исеть», 2006 – 400 с.
Из сборника «P. S.» (1995)
Непрочитанное письмо
«…Не стань доступней, внятней, проще,
Не примет свет – поймут в веках.
Всего хорошего, хороший…
Хоть иногда пиши… Пока!»
На хрустящей бумаге сверкнула огнём вполнакала
От российского пепси латунная крышка, ништяк! –
С грушевидных плафонов – всех трёх – тусклый свет испускало
Электричество пыльное в мягкий задумчивый мрак.
Было что-то не так. За окном заунывно плескала
То ль Нева, то ль Фонтанка, а может, Обводный канал.
Я захлопнул окно. Стало тише. Но легче не стало.
Я на кухню поплёлся, потопал, побрёл, пошагал.
«…А про любовь зачем, Серёжа?
Ты всё отлично знаешь сам:
Тобой не тронутое ложе
Со мной не делит Мандельштам.
Поедем в Царское Село! –
Ты помнишь кресла бельэтажа
И одурь залов Эрмитажа –
Лолита… Ласточка… Лоло…
И пастернак… свеча… О, боже!
Она ж горела. Помнишь, да?
Ты не задул её, Серёжа…
Так про любовь зачем… тогда?…»
Я не сразу же спичкой письма уголок поджигал,
Я развёл на плите не спеша огневище седое,
Я письмо разрывал и полосками в пламя бросал,
Старых писем твоих я щепотку держал наготове.
Золотое руно! Где же ты, золотое руно! –
Маяковка… коктейль… Мандельштам… кружевная сорочка…
Вот и встретились мы в этом зале с тобой, домино!
Всё что было со мной, то же будет с тобою. И точка.
23 мая 1991 года
Петербургская трилогия
Куда плывёте вы? Когда бы не Елена,
Что Троя вам одна ахейские мужи?
О. Мандельштам «Бессонница, Гомер…»
На двадцать восемь станц всего один прокол:
«Куда плывёте вы, когда бы не Елена?»
А. Ерёменко «Бессонница, Гомер…»
Феноменология имени
Я забвенью не в силах предать леденящее имя Твоё
Мне его позабыть не дано, как забыт твоих глаз откровенье.
Твоё имя – молчанья печать, твоё имя – о смерти поёт,
Твоё имя несчастье несёт и венчает души искупленье.
О свинцового имени звон, леденцового имени тень!
Я не в силах уже превозмочь этой пеночки пьяное пенье!
Словно сон изгоняющий стон, твоих губ неподатливых лень,
И в сцеплении пальцев твоих липкой крови и тленья сплетенье.
Отрекись, уничтожь, разорви петербургского имени власть!
Илион на Неве устоит – усмехнётся, вздохнёт, растворится…
Кто успеет Елену убить – тот сумеет Елену украсть:
Северянка, партенос, Лилит. Инженю, институтка – царица!
Попытка сближения
Я опять просочусь косяком, не задев ни замка, ни вахтёра.
Я опять появлюсь неспроста – аки тать, как полунощный вор.
Ты в халате. Одна. Босиком. На меня молча взглянешь с укором.
«Дверь и так не была заперта, – скажешь ты. – Так о чём разговор!»
«– Богом харизмы мне не дано, не дарован азарт к алетейе,
Мне уже с каждым годом трудней отличать от метопов триглиф.
А кругом всё исчезло давно, несть ни еллина, ни иудея, –
Лишь усмешкой бесплотной твоей петербургский
не рушится миф».
Но слетит с неподатливых уст безнадёжно-слепое «И что же?»,
Как забытый буддийский коан, расцветёт можжевеловый куст, –
И опустится пьяный Прокруст на попоной покрытое ложе,
И спалит надоевший роман искалеченный временем Пруст.
Развязка
Средь соборов, Кронштадтов, фонтанов и Петродворцов,
Средь Волшебной страны, иже выдумал Лаймен Фрэнк Баум,
Скорый поезд, неслышно скользивший в Ораниенбаум,
Вдруг застыл на платформе Ля Старый дер Санкт-Петергофф.
Я сошел впотаях, не имея в руках ничего, –
Мой трехместный багаж был соседом плацкартным украден,
Я оставил намеренье следовать в Вюртемберг-Баден,
Студиозус, школяр, в просторечии – интеллиго.
Сколь нелепство створяху, воистину дикую блажь! –
Не бесстыдно ли ждать у безлюдной гостиницы чуда?
Но в ночах петербургских есть скрытый для глаз авантаж –
В них предаться несложно соблазну ментального блуда.
За незрячим стеклом! Ты же там! Где тебе еще быть?
В сновиденьях своих ты всегда в этой комнате плачешь!
С кем бы ты ни спала – ты не можешь, не хочешь иначе,
Ту апрельскую ночь ты уже не сумеешь забыть!
Кто, скажи, так вопьёт твоих пальцев звенящую дрожь?
Может, пьяный эсквайр? Или ласточка, тень Мандельштама,
Что твою не покинула Сольвычегодскую брошь,
Ту, что к платью тебе прикрепил принц Ситтхартх Гаутама?
Я тебя не прощу – не надейся, не плачь, не молись,–
Не гордись предо мной своей финно-угорскою кровью, –
За тебя, бесноватый, не вступится Рейнеке-Лис,
Я уже словно смерть, подошёл к твоему изголовью…
Из утраченной навсегда поэмы
Мы говорили вечером с тобой
На древнем диалекте Нидердойче,
И твой остзейско-выборгский акцент
Дразнил мой слух и будоражил кровь:
– А ты со мной не будешь целоваться!
Тебя сама я буду целовать!
Да, наш роман был с дозой кокаина:
Он нас дурманил и сводил с ума
Отсутствием любви или влеченья.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В тот вечер был закрыт Петродворец
И на маршрут не вышли электрички…
* * *
…Я давно хочу с тобой помолчать,
Но опять с тобой вовсю говорю
Я устал тебя во сне целовать,
Но опять на пионерском иду.
Я с тобой остаться вдвоём
И шепнуть, обняв: «Не надо! Молчи!»
Но опять мы тёплый кофе допьём,
И одна ты спать ложишься в ночи…
* * *
Качается Фонтанка (подо мной)
И Летний сад качается (под нею)
И если я чего не разумею,
Так это то, зачем я был с тобой.
* * *
Звёзды светят не там и не так,
И ладонь мою в медленной лени
Петербургское сонное «Санкт»
Опустило тебе на колени…
* * *
Не каменей в холодном сне,
Хотя б во сне не отстраняйся,
От рук моих не уклоняйся, –
Где Бога нет – зачем краснеть?
Где Время спит – зачем спешить?
Где смысл угас – бояться ль ночи?
Не смей паденья грех пророчить –
Во сне нельзя порочной быть!
Ах, сонных рук слепая дрожь
Не сокрушит гордыни тела, –
Крепка как греческая стела,
Ты и во сне не упадешь!
* * *
Не медвежьей – ах, полно! – походкой, не лисьей тропой!
Самоедской узорочью вышиты полосы пледа, –
Пусть на поясе оберег вечно горит золотой,
Твоё имя – Елена, – не Люда, не Лида, не Леда…
* * *
Острот отточенных рябое конфетти:
«Тебя не видел я ни северней, ни краше», –
И стоит вымолвить: «Не лепо ли ны бяшетъ…», –
Как ты не сможешь ни вздохнуть, ни отойти.
Баллада о Поцелуевом мосте
Вчера я снова говорил про Поцелуев мост несмело,
Понять никак ты не могла: о чем я говорю, в чем дело, –
А говорил я лишь о том, что Поцелуев мост недлинен,
Что там Пожарского лобзал в суровый час весёлый Минин,
Что дело, в общем-то, не в том, и не в длине и не в названье,
Что дело, собственно, в одном – в твоем нелепом наказанье, –
Ведь ты же можешь так взглянуть, чтоб я умолк и не
кривился,
Ведь ты же можешь так вздохнуть, чтоб я пошёл и удавился,
Но, запретив мне целовать и наложив запрет лобзанью,
Ты можешь разом подорвать и бытие и мирозданье,
Разрушить хрупкий механизм влеченья уст души и тела…
О, ты должна меня понять, ведь в этом суть и в этом дело!
Так где же этот мост, пойдём, и воле рока покоримся,
И поцелуемся на нём, и вниз шагнём, и растворимся!
* * *
Пусть простыня белее снега
И ты белее простыни, –
Нас призывает страсть и нега, –
Ты только руку протяни,
И простыня уже не будет
Белее щёк твоих и рук
И скроет утренний испуг
Сидящий в изголовье Будда…
* * *
Нет, в этом городе почтамтов и больниц,
Лишённом музыки полуночных курзалов,
Вечерних платьев, флёр-д’оранжевых девиц,
Премьеры оперы «Паяц» Леонкавалло,
Цветных фальшьфейеров, порфировых зарниц,
Забытом временем, губернией и Богом,
Нет, в этом городе далёком от столиц,
Предпочитающем акафисты эклогам
И тщетно жаждущем… Но полно, я слаба
В слаганье вычурных славянских предложений.
Надеюсь, петербургский наш роман
Не обретёт провинциальных продолжений?!..
Довольно, кончено! Забудь мой телефон,
С надеждой тщетной не гляди в почтовый ящик!
Я – Галатея, ты – не мой Пигмалион.
Стучи – отверзется, ищи – но не обрящешь!
* * *
Ноттингемская ересь страшней манихейского бреда,
Невоздрёманный зрак снисходителен, кроток и горд, –
Для него недеянье – скреплённое вечностью кредо,
Где хтонический выдох звучит как державный аккорд.
* * *
Опять из дёсен сочится кровь, –
я третий год не ел витамины, –
С моей ли рожей в собор к обедне
пугать оскалом седых старух?
Но целя в глаз, попадаешь в бровь,
и, право, лучше заморские вина,
Чем дряхлой няньки пустые бредни,
от коих дохнут оравы мух.
Триумфальный трансфер
Шуршит сушёный папоротник мозга,
И, пальцами тянучку теребя,
Я прохожу безропотно, беззвёздно, –
Сметая пыль с дородных кулебяк.
Морским муссоном пенятся пассаты,
Хрустит толчёный порох ивняка, –
Я прохожу расхристанный, усатый,
Взирая на прохожих свысока.
И вновь кишит завшивленный дендрарий
Усами зайцев, бабочек и гнид. –
Шагает вдаль российский пролетарий,
Не замечая пенья аонид!
* * *
Перхоть небесная сыплется вниз,
Снег засыпает ржавый карниз.
Перхоти много, времени – тьма,
Волосы чешет Матерь-Зима.
Лета не будет. Весне не бывать.
В тереме скрыла их Зимняя Мать.
Мать не отпустит, жених не придёт,
По полю вечная перхоть метёт.
* * *
Я не сыграю трепетного скерцо
И не прижмусь щекой к коре ствола:
На позолоту ангельского сердца
Печать холодной ржавчины легла.
Всё можно удержать – любовь, зевоту,
Повествованья рвущуюся нить, –
Но ангельского сердца позолоту
Не удержать – увы! – не воскресить!
Скрипит предсердье правое, как дверца,
Скрипит аорта, словно патефон, –
Сошла на нет вся позолота с сердца, –
В ладони липкой – медный медальон.
* * *
Опять не пишется, не чешется, не пьётся,
Любовь как Бог, и стыд как смерть, и смех как страх.
Всего страшней ослиный череп краснофлотца,
Всего больней – пилёный сахар на зубах.
(«Как так не чешется? До крови лоб сцарапан!
Как так не пьётся? Ведь с утра не просыхал!
Как так не пишется? А кто стишок состряпал
Да два письма “подруге детства” накатал?»)
Но съеден сахар, нет осляти-краснофлотца.
Любовь как вздох, и Бог как боль, и смерть как страх.
Опять не пишется, не чешется, не пьётся…
(«Нихт шаббес гойим! Нихт гедайге! Маарах!»)
Из петербургского блокнота
Постыдной памяти потрёпанный блокнот
Для умных слов, иносказаний, поучений, –
Обёрнут бережно в шершавый шевиот,
Лежит он в папке для особых поручений.
1.
Наёмных писак царскосельская рать –
Им древа России и кроны не тронуть!
Угар демимонда ль вернёт ей корону,
Державу, и скипетр, и веру, и ять?!
2.
Рябая птичка – видно, уткам Бог не дал ума, –
В Фонтанке выкинет коленце-оверштаг,
И две кассеты Александра Розенбаума
Мы бросим в воду: будет лучше, если так…
3.
Гуляка, хлыщ, дворцовый шут!
Твой вялый стих смешон и бледен!
Тебе и вправду север вреден,
Пижон, писака, стихоплут!
Тебя Дантес от смерти спас,
Т тьмы бесславного забвенья, –
Ты точно вычислил мгновенье,
Ты стал поэтом, стихопас!
И виршей порцию издав –
«Я вас любил! Ещё, быть может?» –
За строчкой строчку лихо л о ж и т
Неутомимый стиходав.
4.
Екатерининский канал, где утопился Грибоедов,
Успев пред смертью произнесть:
«Как горек ум мой. C’est la vie!»
А Итальянский старый мост глядит презрительно на шведов,
Ретиво хапающих кич в тени от Спаса-на крови…
5.
Мы хотим не зная броду, пересечь холодный остров
И, прогнав хвосты и рожки, обрести забытый смысл.
Но, дебильный от природы, с подмокающей коростой,
Он умён не свыше кошки да к тому ж ещё и лыс.
Этот вечно мёртвый город никогда не возродится,
Этот пьяный меланхолик ни вовеки не умрёт!
Век назад здесь жили жабы, здесь была у жаб столица, –
Век спустя здесь выгребную яму выроет народ!
(1990-1991)
* * *
Утешься, юный летранже, ты их и чище, и моложе,
На этом сложном вираже ты стал и сумрачен, и сед.
Довольно встретил ты уже красивых, глупых, гладкокожих,
Ты уведёшь их от мужей и всех возьмёшь на склоне лет!
(вар. 1)
* * *
Утишься, страстный летранже, ступай в шеол на вечный отдых!
Ступай и не бери в расчёт груз неодержанных побед!
Довольно встретил ты уже безгрудых, умных, узкобёдрых, –
Довольно встретишь и ещё, и всех возьмёшь на склоне лет!
(вар. 2)
* * *
Когда-нибудь, ты погоди! –
Я прикоснусь к твоей груди,
Я положу когда-нибудь
Свою ладонь тебе на грудь,
И, как отвёрткой болт в висок,
Я в грудь вкручу тебе сосок.
Когда-нибудь… Ты погоди!
Не уходи… Не уходи…
* * *
Будет утро седым и туманным…
Брови сдвинув навстречу и внутрь,
Я возьму тебя в розовой ванной
В это лучшее утро из утр.
Полетит, разбиваясь бесшумно,
Хрупкотелая банка на дно,
Расплескавшись горячим шампунем
На залитое краской окно.
Ты в отчаянье чувств захлебнёшься
Душевою струёй синевы.
Ты сама! Ты сама отдаёшься!
(Под водой не видать головы…)
Ты впервые питаешься блудом,
Находясь под водой слегонца…
Я уже никогда не забуду
Твоего водяного лица.
Будет утро седым и туманным,
Будут брови содвинуты внутрь, –
Но не будешь ты больше желанной
Никому ни в какое из утр!
* * *
«Я подойду впритык, вплотную, вплоть,
Я разорву твоё ночное платье.
От тонких пальцев возбудится плоть,
Уронят губы древнее заклятье».
Твой хрип восторженный. И пилка, как стилет,
Вошла в кадык мой. Всё распалось разом.
Тогда мне было двадцать восемь лет.
Бог наказал меня, отняв твой разум.
* * *
Ты истерически хлебала габерсуп
В психоделической столовой таксопарка
И, уступая настояньям перестарка,
Ему доверила на миг цветенье губ.
Вдруг небо дрогнуло и суша накренилась.
Ты с воем спрыгнула с дряхлеющих колен.
Прости мне, Господи! – ты в ужасе взмолилась,
Предвосхищая надвигающийся тлен.
Но – слышишь Господа нелёгкую походку? –
Нет больше времени молиться и рыдать!
Ты отдалась за чечевичную похлебку,–
Поставь на лоб себе Каинову печать!
* * *
О да, я был в неё, как юноша, влюблён,
Я подарил ей безделушку из финифти…
С ушей снимите мне остатки макарон
И пиццу маслом посильнее прооливьте!
* * *
Ты сумел исказить мою жизнь,
Ты принудил у вас столоваться.
Я могла бы и с жизнью расстаться,
Перекушавши фруктов и дынь.
С пожелтевших отроческих плеч
Ты бесстыже сорвал пелеринку
И, исполнив блестяще лезгинку,
Мне всадил свой пылающий меч.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ах, не надо так громко дышать
И не надо меня больше мацать –
Можешь больше зубами не клацать, –
Военмор, двоедан, твою мать!
* * *
Но вот твои упали крашеные косы
Под острым взмахом заточённого ногтя,
И, оставляя всюду смачные засосы,
Я сладко ползаю, стеная и кряхтя.
* * *
Я склонен с миром речь вести на языке цитат и жестов,
Я не спешу в чужой чертог, своей души лелея храм, –
Но как приятен перестук костяшек мыслей в темпе presto
И как прекрасен тусклый блеск изящных бёдер фамм-де-шамбр.
Поэма-диптих
1. В общежитии
Я присяду на край, ты подвинешься. Слушай меня.
Я хочу быть с тобой (сладкий творог, печенье, какао),
Твоё место у стенки (подушка, крахмал, простыня,
Тёплый душ, кимоно). Вот и всё – только этого мало.
Три минуты прошло, и уплыл изнурительный час,
За стеной недовольно соседка кроватью скрипела,
И нахальная кошка порядком уже обалдела,
Ни на миг не сводя с нас блудливо-понятливых глаз.
Общежитье – гостиница, стук в незакрытую дверь, –
Снова вор из Багдада, опять сторожа и собаки, –
Итифалл, Голиаф, Белый гриб, Ослептельный кхмер,
Козерог, Козлотур, Казанова, казак, казинаки.
Капля крови (крахмал, простыня). Не хотела, прости.
Мне моделька французская ногу весь день натирала,
И мозоль сорвалась. Пустяки. Я совсем не кричала.
Ничего не забыла, спасибо. Мне надо идти.
2. На квартире
Это длилось четвёртый, восьмой иль двенадцатый час
Так тягуче и долго, что я уже спать расхотела.
А хозяйка за стенкой всё время со свистом храпела,
Демонстрируя этим, что вовсе не слушает нас.
Левый локоть затёк, я устала икать и зевать,
Скоро встанет хозяйка, а я ещё печь не топила.
Как ему не наскучит? Как есть молодая горилла –
Поскакать, да пожрать, да с утра на работу бежать.
Зачеркнуть бы всю жизнь да со вторника снова начать?!..
А любимый как мобиль-перпетум урчит и рыдает.
Почему ж ему это (не надо!!!) не надоедает?
Это нужно обдумать, а после – в дневник записать.
А бесстыдная ночь полыхала рассветной зарёй,
Маслянистая жидкость дырявым текла самоваром,
И невыжатый воздух подкожным дышал перегаром,
И как кукла на ниточках бился постельный герой!
Омонимический синдром
(девичьи записки)
1.
Я как застывшее стекло, по мне ты робко пальцем водишь,
Ну, перестань, ну, я прошу, меня ты начал доставать.
Мне и подумать западло, что вновь меня ты за нос водишь,
Что столь привычную лапшу с ушей придётся доставать.
2.
Твой голос, тающий в ночи, меня с ума в минуту сводит.
Зачем ты чары губ своих на мне стремишься испытать?
И почему в который раз мне ногу судорогой сводит,
И почему я не могу с тобой блаженства испытать?
3.
Ужель ты лишь лихой «ломок», славянский Шелли Биши Перси?
А я могла тебя принять не только лишь за вора жён.
Из жаркой печки колобок – мои девические перси,
И грудью пылкою опять ты будешь вмиг заворожён.
Прощание с гетерой
С яичницей мешая Божий дар,
Амбре «Шанели» с запахом шинели,
Ты точно знаешь, что такое пеньюар
И что такое кофе пить в постели.
Но на мгновенье лишь сознанье потушив,
Ты взор коньячный свой окрасишь в пламя специи.
Трансцендентальное единство апперцепции
Ты вдруг почувствуешь изнанкою души.
Ты посещаешь курсы кройки, храм, бассейн,
Твой Пост Великий – по системе Поля Брэгга,
И в дерзких звуках детской скрипочки твоей
Либидо девичье взрывает Супер-Эго.
Когда октава диссонансом режет слух,
Ты горло тоники взрезаешь вилкой терции,
Ноуменальное блаженство трансценденции
Переживает твой распятый дух.
А завтрак твой – тантрический коктейль
С лимоново-малинным ароматом.
Фольксваген старый мчит тебя в отель,
Где вход закрыт китайцам и собакам.
Но я другой, я элегантен, как рояль,
И, калий-цэ глотнув в нахлынувшей деменции,
Феноменальный суицид коэкзистенции
Ты совершишь, нимфетка-этуаль!
* * *
Я поднял с пола треснувший стакан,
Со стен скакнули солнечные пятна.
В запутанной защите Каро-Канн
Я сделал ход смешной и непонятный.
Ты, сняв с доски побитую ладью,
Сменила корм у сдохшей канарейки,
Шепнула тихо: «Я тебя люблю»
И спать легла у грязной батарейки.
Шах, рокировка и, сплясав канкан,
Я разбудил тебя, усталую и злую,
И протянул, робея и тоскуя,
Наполненный бесчувствием стакан!
* * *
Твой поцелуй на полувыжженной поляне
Был неумел, но так неистов и горяч,
Что в чреве чресл моих заполыхало пламя,
И пала навзничь ты. Твой смех звучал как плач.
О жаркий снег! О знойные лобзанья!
Щелчки костра! Тончайших тканей треск!
О бесконечное весны очарованье!
Алмазных глаз твоих беснующийся блеск!
Нет, мы не выйдем из заснеженной чащобы,
Лесной идиллии не выжить в городах!
Шагнём в огонь, впитаем счастье высшей пробы, –
Ступай за мной! Скажи мне тихо: «Да!»
Из сборника «Dies gloriae» (1996)
* * *
Что за причудливый звон к нам долетел ниоткуда?
Что за мятежный удар старинное зданье потряс?
Это свалилось с буфета китайское хрупкое блюдо,
Это взорвался в подвале ржавый германский фугас.
Барышень мятые щёки, потные ноздри кухарок,
Кипенью бурой слюны оторочен девический рот.
Сколь нездорово бледны торсы нагих санитарок!
Взрезан осколком стальным вкусный рождественский торт.
Скоро покроет пейзаж липкий линолеум лунный,
Скоро пройдут по нему сонмища сонных машин.
Снова прибудут к волхвам полчища сумрачных гуннов,
Снова хозяйка возьмёт в руки тяжелый кувшин.
9 октября 1995 года
* * *
Поцелуй – серебро, расставание – золото,
На запястье – браслет из стекла.
Ты не помнишь добра, недоверьем исколота,
Усмехнулась, забыла, ушла.
Холодна, некрасива, умна, обаятельна,
Длиннонога, бестактна, больна.
Твой любимый падеж не родительный – дательный.
Белладонна, чифир, белена.
Стенка ампулы нервным движеньем проколота,
На запястье – порез от стекла.
Поцелуй – серебро, одиночество – золото,
Трепет пульса, дрожь пальцев, игла…
10 апреля 1995 года
* * *
Звук чужих ледяных шагов,
Он пугает, ласкает, манит.
– Отодвинь тяжёлый засов!
Я твоя уставшая няня.
– О рассыпься, одышливый бред!
Не хочу тебя зреть воочью!
Ты погибла, тебя уж нет,
Ты схоронена прошлой ночью!
– Отодвинь засов, пожалей,
Обогреться впусти, родимый!
Я устала лежать в земле,
Там такая мокрая глина!
Но надёжен стальной засов,
Страх сковал ослабевшие руки,-
В мерном бое стенных часов
Глохнет плач безумной старухи.
12 октября 1995 года
* * *
Четьи-Минеи по томику собраны.
Глухо молитва звучит.
Ноги в коленях все до крови содраны,
Тускло лампада горит.
Нежное тело постом исковеркала,
Лоб ожгла кислотой.
Чёрным платком занавесила зеркало,
Чтоб не пугал домовой.
Дочь в монастырь чужедальний отправлена
С младости плоть усмирять.
Тайным пороком живёт, не отравлена,
Эта блаженная мать.
* * *
В сенях ещё мороз, но самовар кипит,
По кружкам разлита душистая заварка,
Снимает свой тулуп подвыпивший пиит,
Рябиновый отвар цедит ему кухарка.
Тулуп летит на печь: «Извольте почивать!» –
Купеческая дочь понёву совлекает…
Предчувствием томит прохладная кровать,
За ставнями пурга уныло завывает…
13 ноября 1995 года
* * *
Колбаса копчёная, молоко, картошечка,
Что ты хочешь, милая, только прикажи!
Я устрою паужин, посидим немножечко, –
Творог со сметанкою, хлебушек из ржи.
А как выйдем во поле да затянем песенку –
То-то будет радости в душах поселян!
Кто-то в умилении истово закрестится,
Кто-то разрыдается, от восторга пьян.
Ночь наступит тёмная, ночь наступит жгучая,
Не гляди в глаза мои, дево, не гляди!
И себя не мучая, и меня не мучая,
В спаленку косящату тайно проводи.
Утром встанешь хмурая, злая, обречённая,
Не печалься, милая, завтракать садись!
Ешь редиску свежую, колбасу копчёную,
Позабудь о прожитом, сыто улыбнись.
15 мая 1995 года
* * *
Янтарная, как древняя смола,
Ты предо мной в истерике каталась,
Во мне твоя невинность отражалась,
Как в зеркале ружейного ствола.
Гормонами налитая девица,
Не знавшая замужества вдова, –
Ты жаждала с девичеством проститься,
Как жаждет быть подкошенной трава.
Но так уж всё нелепо получилось, –
Пока ты стойко честь свою блюла, –
Твоя невинность плесенью покрылась
И ржавчиною гордость поросла.
О как же ты пленительна была,
Когда мне неумело отдавалась,
Твоя невинность хрупко преломлялась,
Как ваза из богемского стекла…
1995-1996 гг.
* * *
Подниму тебя на руки, ты ведь легче, чем пёрышко,
Ты прошепчешь, стыдясь: «Я боюсь».
Поцелуем коснусь побледневшего горлышка
И смущённо тебе улыбнусь.
Прогрохочет гроза, словно Первая Конная,
Тьма падёт и петух прокричит, –
Ты прижмешься ко мне, моя девочка сонная,
И Снегуркой растаешь в ночи.
* * *
Я оживил наш вялый tête-a-tête,
Щипнув твою нордическую попку,
И, словно невзначай присев на кнопку,
Ты ойкнула и вскрикнула: «О, нет!»
И вздёрнув платье к уровню колен,
Нервической сдержать не в силах дрожи,
Ты устремилась к зеркалу в прихожей
Поправить свой вечерний туалет.
«Не думайте, я право, не из тех!
Не думайте, я вовсе не такая», –
Твердила ты, бретельки поправляя
И скалывая брошью декольте.
Забудь свой страх, краса полнощных фей!
Да будет взгляд твой благостным и кротким!
Снимай свои французские колготки!
Я жду тебя на бархатной софе…
1995-1996 гг.
Вечер
Пролог
Небрежно незаправленная блузка,
Поношенная юбка из джерси,
На столике – сухое и закуска.
– Нет-нет, не буду, даже не проси:
Я третий день под мышками не брила
И не готова быть с тобою «ню».
Не хмурься, я подруге позвоню,
Она юна и пахнет детским мылом.
Часть первая
Разрывая застёжек металл,
Расплетая упрямые косы,
Я веснушек твоих целовал
Неуёмную жадную россыпь.
Моих масляных губ беспредел
Ты сносила, дрожа и потея.
Я тебя как подросток хотел,
О моя длинноногая фея!
Влажной шеи блистала эмаль,
Расплетались упрямые косы
И дырявил девичью вуаль
Мой победно мерцающий посох.
Часть вторая
Забыв уроки детского кокетства,
Законов женской гордости не зная,
Ты в поисках утраченного девства
Всё по постели мечешься, нагая.
На животе затейливая слизь,
По простыне размазана помада,
Лицо в слезах косички расплелись:
– Я не хочу… Раздумала… Не надо…
Эпилог
– Ну вот и всё, ты радостен и бодр?
Понравилась тебе ночная фея?
Настройся на серьёзный разговор,
А я пока под мышками побрею…
Май-июнь 1996 года
* * *
Твоя рука – как стебель лопуха,
Твоя нога – как веточка у сливы, –
Ты смотришь обречённо и тоскливо
И ищешь оправданья для греха.
Твой хриплый смех – как пьяная капель,
Стучащая по грязной снежной каше.
Твой плач – как волчий проголос в метель,
В ночи, в степи – свиреп, смешон и страшен.
Старинной лампы теплится фитиль,
От прелых плеч несёт говяжьим жиром, –
Я стал твоим последним пассажиром –
Ступай домой. Счастливого пути!
20 ноября 1995 года
* * *
– Мне пора уже, скоро стемнеет,
Надо сына из садика… Нет!
Я прошу тебя, только не шею
И не плечи! Открой кабинет!
Я прошу, не ласкай мне запястья,
Ты же знаешь, что я… Отпусти!
Дай мне зонт – за порогом ненастье…
До свиданья, любимый… Прости…
21 сентября 1995 года
* * *
Рябым фальшьфейером избыточных зачатий,
Фиоритурой мельхиоровых затей
Сверкала томная инфанта Закамчатья,
В асфальт залившая утраченных детей.
Но ты, безумная принцесса инфузорий,
Взойди недрогнувши на скользкий пьедестал,
И я, оставив петроградский лепрозорий,
Забуду страхи и войдут в Колонный зал.
* * *
Насморк неба: сопли свыше
хлещут людям на чело.
Люди прячутся под крыши
и вздыхают тяжело.
В сенях липовых хлопочет
Дядя в грязных сапогах.
Рукомойником грохочет,
Отирая потный пах.
Перст воздевши, старец древний
Прерывает разговор.
Юбку сняв, хозяйка дремлет,
Услаждая старца взор…
Бес небес, Даждьбог нерусский
Оземь бьёт свою соплю.
Ловко сняв с хозяйки блузку,
Плотский грех я с ней делю.
19 июня 1995 года
* * *
Ростбиф удался. Бесспорно, классический Рим
Мало похож на картину Феллини. Он
Напоминает порнографический фильм,
Однообразный, как подростковый сон.
3 августа 1996 года
* * *
О не плачь, очарованный брат Сенегала,
Не печалься, вернётся твоя дорогая,
Если даже она тебя не доругала,
Я тебя, сенегальский мой брат, доругаю.
Я и сам не забыл её реплик наглых
И любимой фразы «Нишкни и меркни!»
После оной один мой приятель нагло-
тался уксуса и умолял о смерти.
Не потей, как в бане на верхней полке,
Лучше слазь с иглы и влезай на бабу –
Хоть на ту, согбенную, на прополке,
Обращённую к небу бесстрашным задом.
Дорогой мой брат по пустыне Гоби,
Берегам Янцзы, катакомбам Крыма, –
С молоком ли кровь, молоко ли с кровью, –
Кто хватил плетей, не боится дрына.
Поздний вечер, и ты в темноте рыдаешь,
Поздний вечер, на улице соль и слякоть,
Будь мужчиною, брат мой, захлопни вареж-
ку и заткни фонтан, будем деньги тратить.
6-7 октября, 10 ноября 1996 года
* * *
Озёрных сполохов феерия
Ласкает снов лабрадорит.
Тоской отравленного севера
Звезда Полярная горит.
Пространства звонкую громадину
Проспекта рвёт диагональ.
Скрывает марева вуаль
Гранита вымокшие градины.
Бесцветных сполохов феерия,
Осенних снов лабрадорит…
Карело-Финская Империя
Над миром севера царит.
4-5 июня 1995 года
* * *
Чёрное утро, багровый туман,
Перелётные синие птахи,
Тёплая водка, холодный наган,
Полотно полинявшей рубахи.
Рыжий подсолнух, оранжевый мак,
Сторожей серебристые бляхи.
Высохший валенок, потный башмак,
Уходящие в поле монахи.
Нечего красть,
Нечего грызть,
Высохла грязь,
Кончилась жизнь.
Вялое брысь,
Сонное пусть,
Спетая мысль,
Мёртвая Русь…
20 сентября 1995 года
* * *
Ночью России не хочется спать,
Всё ей, красавице юной, не спится.
Грудь начинает вовсю набухать,
Соком весны налились ягодицы.
Стала тесна ей девичья кровать,
Ах как тягуче скрипят половицы,
Тихо поют предрассветные птицы,
Сонно бормочет Вселенная-мать.
Папенька-Космос храпит, как даос,
Ночи безлунной спадает бессилье.
Сбросив рубашку, глядится Россия
В светлое зеркало утренних рос.
10 ноября 1996 года
* * *
От сна восстав, голодный пудель
Забросил лапы на буфет:
Там трепетал забытый студень,
Валялась горсточка конфет.
Хозяйки нет – лежит в роддоме,
Хозяин пьёт четвертый день,
А сын усердно экономит
На сигареты и коктейль.
Голодный пудель красть не станет, –
Он горд, собачий дворянин,
Он бездыханный в Лету канет –
Воспой в стихах его, акын!
26 июня 1995 года
* * *
Пятнадцать суток шёл рассвет,
Грозя над городом пролиться,
Пятнадцать суток голубица
Крылом гасила белый свет.
Двенадцать хмурых сторожей
Бросали горсти спелых вишен,
И все, кто был в ту ночь услышан,
Остались в царстве миражей, –
Ни одному не удалось
Уйти из недр консервной банки,
Куда сложили их останки,
Лишь только тучный старый лось,
Архар с отвислыми рогами
Бряцал тяжелым огурцом,
Но был избит он батогами
Так, что не мог уж стать отцом.
Усталый сумрак шёл в обход,
На чердаке пылились сливы,
И тусклой страсти оборот
Превысил сочности оливы.
Нет, не в гвардейском усе соль!
Под тонкой нотой напряженья
Я смог пронзить воображенье,
Стеклом терзая вакуоль.
Тогда двенадцать сторожей,
Сплетая дружеское пенье,
Сменили в кружеве кипенья
Плешивость гранул Фаберже, –
Но сок чернил, как кровь гранат,
Светился тембром мутных ягод,
И, сбросив цепкость мелких тягот,
Я вновь поджёг свой вертоград.
1995-1996 гг.
* * *
Пьяные роботы мечутся в поле,
Бьют лошадей и терзают овёс,
Вянут цветы и гниют семядоли,
Красным цыпленком пылает колхоз.
Звери и роботы в огненной пляске,
Травы на небо взлетают золой,
День исчезает в неистовой тряске,
Вечер рождается, мокрый и злой.
* * *
Хрустящий королевский винегрет,
Политый терпким кремом свекловичным,
Открыл собой прозрачный менуэт
Изящных мыслей, слышанных вторично.
Не Лосев и усталый Пастернак
Кружились танцем в зареве хрустальном, –
То Веспер с Артемидой натощак
Соединялись в пляске постнатальной.
Очков моих изогнутая рябь
То бешено сияла, истребляя
Вечернюю редеющую хлябь,
То вдохновляла к тексту, как Даная.
Летучий эйдос, зрачный Кантемир,
Убогий паужин на стёсанной кринице,
Там, где упал и бился командир,
Сбежавший от условностей больницы.
Лукавый блеск прилипчивой скамьи
Терзает студиоза злую память –
Не так уж прост пергамент молоньи,
Не так уж сладка сводчатая камедь!
9 сентября 1994 года
Стихотворения, публиковавшиеся
за пределами авторских сборников
* * *
Листвою сыплет старый сквер,
Где скверных много трав и вер,
Где вереск северный средь трав,
Где верткий ветер средь дубрав…
Оставь в потасканном таксо
Демимондентские ухватки –
Здесь не дацан – впадать в самадхи,
Вращая кармы колесо.
Фианкеттированный слон
Опять уйдёт бродить спросонок,
И будет непривычно тонок
Его утробный баритон.
1996
* * *
А крах хронотопа тревожен вдвойне:
На смену post festum придёт ante bellum.
И тьма метанойи в гражданской войне
Прольётся Dasein’ом прозрачным и белым
1996
* * *
Три чудных странника брели по лесостепи:
Один был бледен, как чахоточный старик,
Другой был смугл, как из Афин перипатетик,
А третий черен был как Мартин Лютер Кинг.
Они брели втроем, нагие и босые,
Ночами строили из веток шалаши, —
Три чародея, три исчадия России,
Три истечения святой её души.
19 января 1997 года
Август
О месяц Аугусто Пиночета,
Пора переворотов и легенд!
Причёской молодящегося лета
Становится кровавый перманент.
Ты, август, никому уже не нужен:
Пускай грибы растут, как на дрожжах,
Но настроенье портят грязь и лужи:
Они с весёлым нравом на ножах.
О август! Месяц позднего похмелья,
Разжалованный в дворники шаман,
Преамбула сентябрьского безделья,
Июля неоконченный роман…
18 августа 1997 года
* * *
У догоревшего орлятского костра
Ещё углей последних ветром не раздуло.
Девчушка сельская, наивности сестра,
Танцует с мальчиком из города Сеула.
Во рту девчоночьем корейский язычок
Ласкает – бережно – начищенные зубки,
Ладонь мальчишечья ощупывает грудки,
И напрягается до судорог зрачок.
Он никогда себе отъезда не простит,
И в снах горячечных мальчишке будут сниться
Славянской девочки стыдливые соски,
Костра орлятского бесстыдные зарницы…
26 февраля 1997 года
* * *
Я вечный русский, россиянин, росс,
Я архетип всемирного славянства,
Сквозь тьму веков я колоссом пророс,
Явивши миру символ постоянства.
Я верю в святость русского греха, –
Он благостней иных благодеяний, –
Мне ведом ритм последнего стиха,
Мне слышен хор невидимых страданий.
Меня любовь народная хранит,
Меня десница Божия спасает.
Я русский гений, юноша, пиит
Стихом тяжелым рву накидку майи.
1997
* * *
Не люблю, когда правят на ощупь
Хирургический вывих души,
Относиться советуют проще
К проявленьям духовной парши.
А люблю я заросшие тропки,
Щебетанье беспечных синиц,
Поцелуи в заброшенной лодке,
Очертанья девических лиц. –
Этих девушек многие тыщи
Я любил напрямую и вкось…
– Срамота, срамота, срамотище!
Заряжай! Отделение, товсь!!!
1997
* * *
Отбрось, кудрявая, свой подростковый страх,
Сними стеснительно со лба резную стружку,
Забудь про бабушку, про школу, про подружку,
Про туфли мамины на тоненьких ногах.
Я не возьму тебя, ведь скоро Рождество, –
Что Дед-Морозу ты на исповеди скажешь?
За что подарки класть в чулок тебе прикажешь?
Как оправдаешь ты чудное озорство?
Ты можешь руку поцелуем мне согреть
По-детски искренним, слюнявым и горячим,
Мой пафос будет до апреля нерастрачен –
Тебе три месяца осталось потерпеть…
1997
* * *
Ты медленно жевала фруктовый мармелад
И томно поправляла под мышками халат.
Я нацепил на вилку поджаренный бекон
И выключил стенавший в углу магнитофон.
Ты развязала пояс, я распустил ремень.
«Я сам тебя раздену?!» – «Ты сам себя раздень!»
Я расстегнул рубашку, ты сбросила халат,
И заработал страсти бесстрастный агрегат.
Просвечивало солнце сквозь путину штор.
Стучал бесперебойно мой англицкий мотор.
25 августа 1997 года,
17 октября 1998 года
* * *
Идёт домой народоволка,
В её руках блестит двустволка.
Она шагает вдоль канала,
Она бледна, она устала, –
В толпе парфеток-институток
Она скрывалась трое суток,
Чтобы встретить пулею царя.
И – понапрасну. Даром. Зря.
Народоволка-террористка
В недавнем прошлом – гимназистка,
А муж её – не знавший школ,
Сыздетства был народовол(к).
И потому три дня и ночи
Он прятался в толпе рабочих,
Чтоб бросить бомбою в царя.
И – понапрасну. Даром. Зря.
Он матерится зло и тупо.
Он голоден. Он хочет супа.
Звенят уныло колокольцы.
Идут домой народовольцы…
* * *
На крышах шадринских лежит столетий снег,
На лицах шадринцев –¬ печать вселенской скуки.
Так продолжается уже четвёртый век
По точным данным краеведческой науки.
Здесь летом весело ¬– паши, пляши и сей,
Зато декабрьский сплин здесь тянется полгода…
У знаменитых прежде шадринских гусей
За триста долгих лет утратилась порода.
Народ спивается, поэты пишут чушь,
Тысячелетье головешкой догорает.
Всё устремляется в Саратов, к тётке, в глушь,
И духовой оркестр на паперти играет.
4 января 1998 года
Шадринск
(поэма)
Пролог
Ну, вот и всё, я вышел на перрон.
Состав, икнув железом, двинул дальше,
И я, чтобы фальцет не выдал фальши,
Перескочил на мягкий баритон.
В цепи боров, в оковах фонарей
Могучий Шадринск высился над миром,
Облитый неслипающимся миром,
Сошедший с занебесных эмпирей…
Глава первая
Ещё не поздно снять декалькомани,
Мизинец окунув в слезу дождя,
Который снова зарядил на две недели
(Уж как положено, уж так тому и быть).
Но все декалькомани много лет
Хранятся в краеведческом музее –
В запаснике, где их не видел даже
Сегодняшний директор учрежденья,
И о которых знаю только я.
Я здесь работал двадцать лет назад
Сотрудником научным – по купцам
Четвёртой гильдии, которых прежде масса
Была у нас. А нынче – разбрелись:
Кто в Карабах подался – помидоры
Выращивать, кто просто лёг на дно
И там, на дне, считает миллионы:
Довольно ль, чтоб уехать в Ватикан?..
Глава вторая
Лучится зауральский Вифлеем
Под веткою Исетской Палестины.
Журчат ручьи гомеровских поэм
Под исповедь Святого Августина.
Но в ужасе смежает очи Бог
И в обморок София упадает,
Когда встает над Шадринском Молох
И мир крушит рука его стальная.
О Шадринск! Ты божественный мангуст!
Миров межзвёздных праздничная люстра!
Какой тебе по сердцу Златоуст?
Какой тебе по нраву Заратустра?
Глава третья
Мы этот май встречали, как в бреду,
А прошлый май был счастлив и недолог,
Когда в бору, раскинув лёгкий полог,
Мы убивали суток череду.
В ту пору Шадринск был покрыт жарой,
Кувшинками, жуками и мимозой,
Которую ввезли огромной дозой
Из солнечной Испании. Порой
Катились поливальные машины,
Включались струи в городском саду,
И сторожей лукавые плешины
Сияли, точно клювы какаду…
Эпилог
Над Шадринском дрожит созвездий строй,
Когда в поля сто дев выходят вещих.
Им Царь Исетский вяло рукоплещет
И лакомится свежею икрой.
И демоны трепещут в тишине,
Глядя на дев речных заворожённо.
О Боге размышляет отрешённо
Архангел зла на розовом коне.
Но бьётся конь, испуганно заржав,
Когда побагровевшая комета
Вонзается подобием ножа
В созвездие Последнего Завета.
1992-1998
* * *
Рабфаковка в красной косынке,
Промокшая после дождя,
Мечтает на белой простынке
Любить молодого вождя.
А вождь после крепкой попойки,
Забыв революции зов,
Мечтает рабфаковки дойки
Зажать между жестких мясов.
И как-то в центральном торгсине,
Зашедши купить ананас,
Он вдруг захлебнётся в трясине
Её вожделеющих глаз.
Она улыбнётся несмело,
А он ей протянет банан,
И вскоре рабфаковки тело
Он вдавит в кремлевский диван.
Потом его похоть остынет,
Потом зазвонит телефон,
И девушке в красной косынке
Предложат отправиться вон.
Она побредёт в непогоду
И дома наплачется всласть…
Ах, слишком доступна народу
Рабоче-крестьянская власть!
4 марта 1997 года
18 октября 1998 года
* * *
От снеди ломятся прилавки,
Платок с деньгами на булавке.
У офицера резвый шкет
Стреляет пару сигарет.
Мужик играет на трёхрядке,
Вокруг стоят акселератки.
В руках у первой – бутерброд,
Вторая – шанежку жуёт.
А третья, изогнувшись сладко,
Подругу чешет под лопаткой.
У пятой – нет важней забот,
Чем лезть к четвёртой пальцем в рот.
Шестая крутит дивный веер
(Стиль – нидерландский бидермейер).
Седьмая на виду у всех
Восьмую щиплет. Звонкий смех.
И, бросив мужичка с трёхрядкой,
Все прочь бегут. Сверкают пятки,
Сверкает попок барельеф
И лепота девичьих плев.
Трясутся крохотные матки –
Бегут домой акселератки…
10 февраля 1997 года
* * *
В глазах безумных – пламень внутренний,
В зубах кривых – пародонтоз.
Ты отстояла три заутрени
В глухой рождественский мороз.
Скажи мне, девственница грустная,
Развей сомнение мое:
Кому руками заскорузлыми
Ты чинишь рваное белье?
Зачем ты в дом приводишь странников
И – мне отмщенье, аз воздам –
Зачем несвежие подштанники
Ты им стираешь по ночам?
Зачем черничкой малоумною
Тебя ругает гранд-маман?
Зачем ты прячешь тело юное
В ветхозаветный сарафан?
Зачем тебя никто не сватает
В твои почти семнадцать зим?
Святая ты иль бесноватая?
Юродка ты иль херувим?
11-16 августа 1997 года
* * *
Дрожала сонная артерия,
И грудь давил неясный страх:
«Календарям уже не верю я», –
Ты написала на полях.
«Всё сочтено, и век мой вычислен,
Я не хочу свой стыд скрывать,
Мне больше этого не вынести,
Мне чуда неоткуда ждать».
И не дождавшись подлых месячных,
– Проклятый високосный год! –
В пролет ты выпрыгнула лестничный
И пала в лестничный пролёт.
Пусть над твоей фигуркой вырастут
Матисс, Мане и Рафаэль
И в долгожданный пурпур выкрасят
Твою бетонную постель…
Май 1997 года
* * *
Из рук моих дрожащими губами
Берёшь ты робко ломтики салями,
Жуёшь их торопливо и тревожно
И смотришь на меня ясновельможно.
Я проявляю тонкую натуру
И делаю тебе акупунктуру.
Потом треплю твой дымчатый загривок
И сочиняю праздничный отрывок.
Венчаю сноп кудрей твоих ушанкой
И называю ласково «Каштанкой».
Ты фыркаешь обиженно и рьяно
И дерзко возражаешь: «Я – Татьяна!»
И вновь своими плотскими губами
Хватаешь жадно ломтики салями.
16 декабря 1998 – 3 апреля 1999 года
* * *
Снова в лесу появились проталины,
Вновь у тебя воспалились миндалины.
Утром – экзамены, ночью – зачёт.
А у тебя все из носа течёт.
Ты по-детдомовски скромно одета:
Куртка – из кожи, штаны – из вельвета.
Днём консультации, завтра – зачёт.
А у тебя все течёт и течёт.
Как мандаринка, распухли миндалины,
Точки над ï торопливо расставлены.
Что тебя к знаньям так сильно влечёт?
Ночью – экзамены, утром – зачёт.
1 декабря 1997 года
* * *
Ты умер, скончался, не выжил, усоп, отошёл,
Не выдержав тяжести миссии мудрого старца.
Светились глаза твои отблеском горного кварца,
Тебя величали любовно: «Наш горный козёл».
Нередко твой лик украшал благородный синяк.
Хватить ты, бывало, не прочь был креплёного лишку.
Ты всюду носился с объёмным портфелем под мышкой, –
Ты был наш учитель, главарь, предводитель, вожак.
Ты был бесконечно возвышенней тысяч людей,
Ты был образцом исполненья гражданского долга
Мы будем тебя вспоминать регулярно и долго
И сладко рыдать над роскошной могилой твоей…
20 октября 1997 года
* * *
Цветёт черёмуха, и пахнет купоросом,
Два зоотехника играют в бадминтон.
Гордится скотница могучим опоросом
И не стесняется дырявых панталон.
Девятый день, восьмой вагон, вторая полка,
Тридцатый поезд, переполненный перрон…
В пустом порту роняет слёзы комсомолка –
В который раз её не взяли на паром.
Четвёртый том, шестой роман, седьмая проза,
Не подлежащий имитации подтекст.
Слепой писатель за столом роняет слёзы,
Терзая дёснами испорченный бифштекс…
26 сентября 1997 года
* * *
Влеком звездою путеводной,
Бреду я вдоль преграды водной.
Шумит прибрежная крапива,
Луна таращится тоскливо.
Блестит песчаная коса,
Жужжит полночная оса.
Мерцает водная преграда,
Я жду начала звездопада.
28 августа 1999 года
* * *
Полз паучок по облику поэта.
Поэта где-то раздражало это.
Но он не бил себя по сытой морде,
А продолжал играть на клавикорде.
Он думал о загадочном Сальери
И о своей стремительной карьере…
О том, как он красив и в фас, и в профиль,
Как вкусен со сметаною картофель…
Опутанный тончайшей паутиной,
Играл поэт в раздумье марш старинный.
29 августа 1999 года.
* * *
Всё начинается с губ, шепчущих: «Подойди».
Всё продолжают плечи, ждущие прикосновенья,
И неприятные спазмы в области левой груди.
Всё завершают горькие поиски повторенья.
Всё начинается с возгласа: «Только не при гостях!»
Всё продолжают пальцы, рвущие ворот блузки,
И шерстяная юбка, сброшенная второпях…
Всё завершает просьба: «Снова, и по-французски».
Всё возникает ночью – солнце, желанье, мысль.
Всё умирает утром: страх, любопытство, жалость.
Я оставляю тело, я погружаюсь в высь.
Я покидаю жизнь, в вечности продолжаясь…
25-26 августа 1997 года
* * *
Восемь часов, вечер. Ртутный огонь вокзала,
Поздняя электричка с грохотом пролетела.
Ты в телефонную трубку «Я не приду», – сказала:
«Ты – человек неба, я – человек тела».
Медленно тлел окурок в гуще листвы палой
Девочка лет двенадцати жалобно песню пела.
«Я не приду больше, – шёпотом ты повторяла. –
Ты – человек неба, я – человек тела.
От моего прихода лучше ли б стало разве?
Нет, мой хороший, тебя обидеть я не хотела.
Всё очень просто: мы – с тобой из миров разных.
Ты – человек неба, я – человек тела…»
22 сентября 1997 года
* * *
Он утром питается кашей перловой
И бродит по бору – угрюм, нелюдим.
Он сызмальства любит артистку Орлову,
Не зная, что это – её псевдоним.
Она баронесс и дворянок играет,
Она посещает Владимирский храм,
И мама её – Сафиуллина Рая,
И папа её – Семеновкер Абрам.
Её можно взять и силком, и измором,
В компаниях пьяных берут её хором,
Она не считает всё это позором –
«Кто хочет – а ну, подходи, не робей»…
Бредёт старикан по метельному бору,
Шагает в студёную зимнюю пору,
И образ Орловой открыт его взору,
И слёзы сверкают в его бороде.
* * *
Мудрый архонт, божество престарелых актрис,
Потный сатир, потиратель потрёпанных ляжек,
Если ты вновь посетишь третьсортный стриптиз,
Пусть под тебя кокотесса безумная ляжет
Ты отупел и утратил дерзания дар,
Пыл Дионисия стал для тебя недоступен.
Сброшены с полки Лукреций, Вергилий, Менандр,
Ты пребываешь в болоте безжизненной скуки…
22 августа 1999 года
* * *
Он смотрит угрюмо на карту столицы:
Вот здесь он с Оксаной гулял бледнолицей,
А здесь – с краснокожею Жанной гулял
И в смуглые плечи её целовал.
Он смотрит угрюмо, он смотрит устало:
В столице судьба его всласть потрепала.
Он вечно небрит, постоянно простужен
И местным красавицам на хрен не нужен.
Непонятый Фауст, подстреленный кречет:
В Москве ль тебе лучше? В Москве ль тебе легче?
И в запертой клетке чирикает чижик…
Ты умер в Москве, ты родишься в Париже!
* * *
На шлёпанцах вьетконговских неброская раскраска,
Согрел худую щиколотку вязаный носок.
Под дымчатым халатом притаилась водолазка,
Прикрыт остатком химии припудренный висок.
Досужая охотница до книжек многотомных,
Любительница выводов, гипотез и проблем,
Не жалует поклонников навязчиво-нескромных
И по ночам работает на старой ЭВМ.
[1998]
* * *
Я встретил в городе компанию девчат,
Вступивших в полосу второго пубертата:
Они стояли возле райвоенкомата
И легкомысленно жевали шоколад,
И я почувствовал шальное предвкушение,
Что снова буду я обманщик и подлец
И, получив полумужское наслаждение,
Сгублю немало полудевичьих сердец.
13 октября 1994 года,
22 августа 1998 года
* * *
Мысли выплеснула наружу –
Ах, незадача!
Всё невзначай рассказала мужу…
– Бей, не заплачу!
Жёлтые пальцы гребнем петушьим,
Рожа – бульдогом.
Наш Карфаген безвозвратно разрушен.
Всё – слава Богу…
26 мая 1997 года
* * *
Ловко движется иголка,
Чуть притушен свет.
Мама штопает футболку,
Сына дома нет.
Он не думает о маме,
Он сегодня злой, –
Он сегодня на татами
Дрыгает ногой.
С локтя содрана короста,
И лицо, как мел,
А противник выше ростом
И собаку съел.
Пропускает он «маваши»,
Следом – два прямых.
(Мать свинину тушит с кашей:
«Где он, озорник?»)
Слабый блок, коленом – в сердце…
Партер… Болевой…
(Мать свинину тушит с перцем:
«Где ты, мой родной?»)
12 мая 1997 года
* * *
Пальчики у девочек тонкие,
Ноготки у девочек чистые,
Голоса у девочек звонкие,
Туфельки у девочек быстрые.
Каблучки у девочек крепкие,
Пояски у девочек с пряжками.
А судьба у девочек терпкая,
А стезя у девочек тяжкая…
