Журнал «Урал». 2010, № 9 – С. 4–10.
Сергей Борисов
Уральские палимпсесты
Сергей Борисов – окончил философский факультет Уральского госуниверситета. Доктор культурологии, профессор Шадринского государственного педагогического института, председатель Шадринского общества краеведов. Составитель и редактор более пятидесяти краеведческих альманахов, сборников, монографий, в том числе “Энциклопедического словаря русского детства” (2008) и “Шадринской энциклопедии” (2010).
* * *
На крышах шадринских лежит столетий снег,
На лицах шадринцев – печать вселенской скуки.
Так продолжается уже четвёртый век
По точным данным краеведческой науки.
Здесь летом весело – паши, пляши и сей,
Зато декабрьский сплин здесь тянется полгода…
У знаменитых прежде шадринских гусей
За триста долгих лет утратилась порода.
Народ спивается, поэты пишут чушь,
Тысячелетье головешкой догорает.
Всё устремляется в Саратов, к тётке, в глушь,
И духовой оркестр на паперти играет.
* * *
От снеди ломятся прилавки,
Платок с деньгами на булавке.
У офицера резвый шкет
Стреляет пару сигарет.
Мужик играет на трёхрядке,
Вокруг стоят акселератки.
В руках у первой – бутерброд,
Вторая – шанежку жуёт.
А третья, изогнувшись сладко,
Подругу чешет под лопаткой.
У пятой – нет важней забот,
Чем лезть к четвёртой пальцем в рот.
Шестая крутит дивный веер
(Стиль – нидерландский бидермейер).
Седьмая на виду у всех
Восьмую щиплет. Звонкий смех.
[стр. 4]
И, бросив мужичка с трёхрядкой,
Все прочь бегут. Сверкают пятки,
Сверкает попок барельеф
И лепота девичьих плев.
Трясутся крохотные матки –
Бегут домой акселератки…
* * *
Всё начинается с губ, шепчущих: “Подойди”.
Всё продолжают плечи, ждущие прикосновенья,
И неприятные спазмы в области левой груди.
Всё завершают горькие поиски повторенья.
Всё начинается с возгласа: “Только не при гостях!”
Всё продолжают пальцы, рвущие ворот блузки,
И шерстяная юбка, сброшенная второпях…
Всё завершает просьба: “Снова, и по-французски”.
Всё возникает ночью – солнце, желанье, мысль.
Всё умирает утром: страх, любопытство, жалость.
Я оставляю тело, я погружаюсь в высь.
Я покидаю жизнь, в вечности продолжаясь…
* * *
От сна восстав, голодный пудель
Забросил лапы на буфет:
Там трепетал забытый студень,
Валялась горсточка конфет.
Хозяйки нет – лежит в роддоме,
Хозяин пьёт четвертый день,
А сын усердно экономит
На сигареты и коктейль.
Голодный пудель красть не станет, –
Он горд, собачий дворянин,
Он, бездыханный, в Лету канет –
Воспой в стихах его, акын!
* * *
Полз паучок по облику поэта.
Поэта где-то раздражало это.
Но он не бил себя по сытой морде,
А продолжал играть на клавикорде.
Он думал о загадочном Сальери
И о своей стремительной карьере…
[с. 5]
О том, как он красив и в фас, и в профиль,
Как вкусен со сметаною картофель…
Опутанный тончайшей паутиной,
Играл поэт в раздумье марш старинный.
* * *
Ты умер, скончался, не выжил, усоп, отошёл,
Не выдержав тяжести миссии мудрого старца.
Светились глаза твои отблеском горного кварца,
Тебя величали любовно: “Наш горный козёл”.
Нередко твой лик украшал благородный синяк.
Хватить ты, бывало, не прочь был креплёного лишку.
Ты всюду носился с объёмным портфелем под мышкой, –
Ты был наш учитель, главарь, предводитель, вожак.
Ты был бесконечно возвышенней тысяч людей,
Ты был образцом исполненья гражданского долга.
Мы будем тебя вспоминать регулярно и долго
И сладко рыдать над роскошной могилой твоей…
* * *
Он смотрит угрюмо на карту столицы:
Вот здесь он с Оксаной гулял бледнолицей,
А здесь – с краснокожею Жанной гулял
И в смуглые плечи её целовал.
Он смотрит угрюмо, он смотрит устало:
В столице судьба его всласть потрепала.
Он вечно небрит, постоянно простужен
И местным красавицам на хрен не нужен.
Непонятый Фауст, подстреленный кречет:
В Москве ль тебе лучше? В Москве ль тебе легче?
И в запертой клетке чирикает чижик…
Ты умер в Москве, ты родишься в Париже!
* * *
Листвою сыплет старый сквер,
Где скверных много трав и вер,
Где вереск северный средь трав,
Где верткий ветер средь дубрав…
Оставь в потасканном таксо
Демимондентские ухватки –
Здесь не дацан – впадать в самадхи,
Вращая кармы колесо.
Фианкеттированный слон
Опять уйдёт бродить спросонок,
И будет непривычно тонок
Его утробный баритон.
ПОЭМА-ДИПТИХ
1. В общежитии
Я присяду на край, ты подвинешься. Слушай меня.
Я хочу быть с тобой (сладкий творог, печенье, какао),
Твоё место у стенки (подушка, крахмал, простыня,
Тёплый душ, кимоно). Вот и всё – только этого мало.
Три минуты прошло, и уплыл изнурительный час,
За стеной недовольно соседка кроватью скрипела,
И нахальная кошка порядком уже обалдела,
Ни на миг не сводя с нас блудливо-понятливых глаз.
Общежитье – гостиница, стук в незакрытую дверь, –
Снова вор из Багдада, опять сторожа и собаки, –
Итифалл, Голиаф, Белый гриб, Ослептельный кхмер,
Козерог, Козлотур, Казанова, казак, казинаки.
Капля крови (крахмал, простыня). Не хотела, прости.
Мне моделька французская ногу весь день натирала,
И мозоль сорвалась. Пустяки. Я совсем не кричала.
Ничего не забыла, спасибо. Мне надо идти.
2. На квартире
Это длилось четвёртый, восьмой иль двенадцатый час
Так тягуче и долго, что я уже спать расхотела.
А хозяйка за стенкой всё время со свистом храпела,
Демонстрируя этим, что вовсе не слушает нас.
Левый локоть затёк, я устала икать и зевать,
Скоро встанет хозяйка, а я ещё печь не топила.
Как ему не наскучит? Как есть молодая горилла –
Поскакать, да пожрать, да с утра на работу бежать.
Зачеркнуть бы всю жизнь да со вторника снова начать?!..
А любимый как мобиль-перпетум урчит и рыдает.
Почему ж ему это (не надо!!!) не надоедает?
Это нужно обдумать, а после – в дневник записать.
А бесстыдная ночь полыхала рассветной зарёй,
Маслянистая жидкость дырявым текла самоваром,
И невыжатый воздух подкожным дышал перегаром,
И, как кукла на ниточках, бился постельный герой!
* * *
Ноттингемская ересь страшней манихейского бреда,
Невоздрёманный зрак снисходителен, кроток и горд, –
Для него недеянье – скреплённое вечностью кредо,
Где хтонический выдох звучит как державный аккорд.
* * *
Хрустящий королевский винегрет,
Политый терпким кремом свекловичным,
Открыл собой прозрачный менуэт
Изящных мыслей, слышанных вторично.
Не Лосев и усталый Пастернак
Кружились танцем в зареве хрустальном, –
То Веспер с Артемидой натощак
Соединялись в пляске постнатальной.
Очков моих изогнутая рябь
То бешено сияла, истребляя
Вечернюю редеющую хлябь,
То вдохновляла к тексту, как Даная.
Летучий эйдос, зрачный Кантемир,
Убогий паужин на стёсанной кринице,
Там, где упал и бился командир,
Сбежавший от условностей больницы.
Лукавый блеск прилипчивой скамьи
Терзает студиоза злую память –
Не так уж прост пергамент молоньи,
Не так уж сладка сводчатая камедь!
* * *
Пьяные роботы мечутся в поле,
Бьют лошадей и терзают овёс,
Вянут цветы, и гниют семядоли,
Красным цыпленком пылает колхоз.
Звери и роботы в огненной пляске,
Травы на небо взлетают золой,
День исчезает в неистовой тряске,
Вечер рождается, мокрый и злой.
* * *
Поцелуй – серебро, расставание – золото,
На запястье – браслет из стекла.
Ты не помнишь добра, недоверьем исколота,
Усмехнулась, забыла, ушла.
Холодна, некрасива, умна, обаятельна,
Длиннонога, бестактна, больна.
Твой любимый падеж не родительный – дательный.
Белладонна, чифир, белена.
Стенка ампулы нервным движеньем проколота,
На запястье – порез от стекла.
Поцелуй – серебро, одиночество – золото,
Трепет пульса, дрожь пальцев, игла…
* * *
Колбаса копчёная, молоко, картошечка,
Что ты хочешь, милая, только прикажи!
Я устрою паужин, посидим немножечко, –
Творог со сметанкою, хлебушек из ржи.
А как выйдем во поле да затянем песенку –
То-то будет радости в душах поселян!
Кто-то в умилении истово закрестится,
Кто-то разрыдается, от восторга пьян.
Ночь наступит тёмная, ночь наступит жгучая,
Не гляди в глаза мои, дево, не гляди!
И, себя не мучая, и меня не мучая,
В спаленку косящату тайно проводи.
Утром встанешь хмурая, злая, обречённая,
Не печалься, милая, завтракать садись!
Ешь редиску свежую, колбасу копчёную,
Позабудь о прожитом, сыто улыбнись.
* * *
Янтарная, как древняя смола,
Ты предо мной в истерике каталась,
Во мне твоя невинность отражалась,
Как в зеркале ружейного ствола.
Гормонами налитая девица,
Не знавшая замужества вдова, –
Ты жаждала с девичеством проститься,
Как жаждет быть подкошенной трава.
Но так уж всё нелепо получилось, –
Пока ты стойко честь свою блюла, –
Твоя невинность плесенью покрылась
И ржавчиною гордость поросла.
О, как же ты пленительна была,
Когда мне неумело отдавалась,
Твоя невинность хрупко преломлялась,
Как ваза из богемского стекла…
* * *
Подниму тебя на руки, ты ведь легче, чем пёрышко,
Ты прошепчешь, стыдясь: “Я боюсь”.
Поцелуем коснусь побледневшего горлышка
И смущённо тебе улыбнусь.
Прогрохочет гроза, словно Первая Конная,
Тьма падёт, и петух прокричит, –
Ты прижмешься ко мне, моя девочка сонная,
И Снегуркой растаешь в ночи.
* * *
Шуршит сушёный папоротник мозга,
И, пальцами тянучку теребя,
Я прохожу безропотно, беззвёздно, –
Сметая пыль с дорожных кулебяк.
Морским муссоном пенятся пассаты,
Хрустит толчёный порох ивняка, –
Я прохожу расхристанный, усатый,
Взирая на прохожих свысока.
И вновь кишит завшивленный дендрарий
Усами зайцев, бабочек и гнид. –
Шагает вдаль российский пролетарий,
Не замечая пенья аонид!
