Антология. Современная уральская поэзия 2004-2011 гг. / Автор проекта и главный редактор издания: В.О. Кальпиди – Челябинск: Издательская группа «Десять тысяч слов», 2011 – С. 34–38.
Сергей Борисов
[с. 34]
* * *
От снеди ломятся прилавки,
Платок с деньгами на булавке.
У офицера резвый шкет
Стреляет пару сигарет.
Мужик играет на трёхрядке,
Вокруг стоят акселератки.
В руках у первой – бутерброд,
Вторая – шанежку жуёт.
А третья, изогнувшись сладко,
Подругу чешет под лопаткой.
У пятой – нет важней забот,
Чем лезть к четвёртой пальцем в рот.
Шестая крутит дивный веер
(Стиль – нидерландский бидермейер).
Седьмая на виду у всех
Восьмую щиплет. Звонкий смех.
И, бросив мужичка с трёхрядкой,
Все прочь бегут. Сверкают пятки,
Сверкает попок барельеф
И лепота девичьих плев.
Трясутся крохотные матки –
Бегут домой акселератки…
* * *
Рабфаковка в красной косынке,
Промокшая после дождя,
Мечтает на белой простынке
Любить молодого вождя.
А вождь после крепкой попойки,
Забыв революции зов,
Мечтает рабфаковки дойки
Зажать между жёстких мясов.
И как-то в центральном торгсине,
Зашедши купить ананас,
Он вдруг захлебнётся в трясине
Её вожделеющих глаз.
Она улыбнётся несмело,
А он ей протянет банан,
И вскоре рабфаковки тело
Он вдавит в кремлёвский диван.
Потом его похоть остынет,
Потом зазвонит телефон,
И девушке в красной косынке
Предложат отправиться вон.
Она побредёт в непогоду
И дома наплачется всласть…
Ах, слишком доступна народу
Рабоче-крестьянская власть!
* * *
На крышах шадринских лежит столетий снег,
На лицах шадринцев – печать вселенской скуки.
Так продолжается уже четвёртый век
По точным данным краеведческой науки.
Здесь летом весело – паши, пляши и сей,
Зато декабрьский сплин здесь тянется полгода…
У знаменитых прежде шадринских гусей
За триста долгих лет утратилась порода.
Народ спивается, поэты пишут чушь,
Тысячелетье головешкой догорает.
Всё устремляется в Саратов, к тётке, в глушь,
И духовой оркестр на паперти играет.
* * *
От сна восстав, голодный пудель
Забросил лапы на буфет:
[стр. 34]
[стр. 35]
Там трепетал забытый студень,
Валялась горсточка конфет.
Хозяйки нет – лежит в роддоме,
Хозяин пьёт четвёртый день,
А сын усердно экономит
На сигареты и коктейль.
Голодный пудель красть не станет, –
Он горд, собачий дворянин,
Он бездыханный в Лету канет –
Воспой в стихах его, акын!
Развязка
Средь соборов, Кронштадтов, фонтанов и Петродворцов,
Средь Волшебной страны, иже выдумал Лаймен Фрэнк Баум,
Скорый поезд, неслышно скользивший в Ораниенбаум,
Вдруг застыл на платформе Ля Старый дер Санкт-Петергофф.
Я сошёл впотаях, не имея в руках ничего, –
Мой трёхместный багаж был соседом плацкартным украден,
Я оставил намеренье следовать в Вюртемберг-Баден,
Студиозус, школяр, в просторечии – интеллиго.
Сколь нелепство створяху, воистину дикую блажь! –
Не бесстыдно ли ждать у безлюдной гостиницы чуда?
Но в ночах петербургских есть скрытый для глаз авантаж ,
В них предаться несложно соблазну ментального блуда.
За незрячим стеклом! Ты же там! Где тебе ещё быть?
В сновиденьях своих ты всегда в этой комнате плачешь!
С кем бы ты ни спала – ты не можешь, не хочешь иначе,
Ту апрельскую ночь ты уже не сумеешь забыть!
Кто, скажи, так вопьёт твоих пальцев звенящую дрожь?
Может, пьяный эсквайр? Или ласточка, тень Мандельштама,
Что твою не похитила Сольвычегодскую брошь,
Ту, что к платью тебе приколол принц Ситтхартх Гаутама?
Я тебя не прощу – не надейся, не плачь, не молись,–
Не гордись предо мной своей финно-угорскою кровью, –
За тебя, бесноватый, не вступится Рейнеке-Лис,
Я уже словно смерть, подошёл к твоему изголовью…
Триумфальный трансфер
Шуршит сушёный папоротник мозга,
И, пальцами тянучку теребя,
Я прохожу безропотно, беззвёздно, –
Сметая пыль с дорожных кулебяк.
Морским муссоном пенятся пассаты,
Хрустит толчёный порох ивняка, –
Я прохожу расхристанный, усатый,
Взирая на прохожих свысока.
И вновь кишит завшивленный дендрарий
Усами зайцев, бабочек и гнид. –
Шагает вдаль российский пролетарий,
Не замечая пенья аонид!
* * *
Опять не пишется, не чешется, не пьётся,
Любовь как Бог, и стыд как смерть, и смех как страх.
Всего страшней ослиный череп краснофлотца,
Всего больней – пилёный сахар на зубах.
(«Как так не чешется? До крови лоб сцарапан!
Как так не пьётся? Ведь с утра не просыхал!
Как так не пишется? А кто стишок состряпал
Да два письма “подруге детства” накатал?»)
Но съеден сахар, нет осляти-краснофлотца.
Любовь как вздох, и Бог как боль, и смерть как страх.
Опять не пишется, не чешется, не пьётся…
(«Нихт шаббес гойим! Нихт гедайге! Маарах!»)
Из петербургского блокнота
*
Рябая птичка – видно, уткам Бог не дал ума, –
В Фонтанке выкинет коленце-оверштаг,
И две кассеты Александра Розенбаума
Мы бросим в воду: будет лучше, если так…
*
Гуляка, хлыщ, дворцовый шут!
Твой вялый стих смешон и бледен!
Тебе и вправду север вреден,
Пижон, писака, стихоплут!
Тебя Дантес от смерти спас,
От тьмы бесславного забвенья, –
Ты точно вычислил мгновенье,
Ты стал поэтом, стихопас!
И виршей порцию издав –
«Я вас любил! Ещё, быть может?» –
За строчкой строчку лихо ложит
Неутомимый стиходав.
*
Мы хотим, не зная броду, пересечь холодный остров
И, прогнав хвосты и рожки, обрести забытый смысл.
Но, дебильный от природы, с подмокающей коростой,
Он умён не свыше кошки, да к тому ж ещё и лыс.
Этот вечно мёртвый город никогда не возродится,
Этот пьяный меланхолик и вовеки не умрёт!
Век назад здесь жили жабы, здесь была у жаб столица, –
Век спустя здесь выгребную яму выроет народ!
* * *
Когда-нибудь, ты погоди! –
Я прикоснусь к твоей груди,
Я положу когда-нибудь
Свою ладонь тебе на грудь,
И, как отвёрткой болт в висок,
Я в грудь вкручу тебе сосок.
Когда-нибудь… Ты погоди!
Не уходи… Не уходи…
[стр. 35]
[стр. 36]
* * *
Будет утро седым и туманным…
Брови сдвинув навстречу и внутрь,
Я возьму тебя в розовой ванной
В это лучшее утро из утр.
Полетит, разбиваясь бесшумно,
Хрупкотелая банка на дно,
Расплескавшись горячим шампунем
На залитое краской окно.
Ты в отчаянье чувств захлебнёшься
Душевою струёй синевы.
Ты сама! Ты сама отдаёшься!
(Под водой не видать головы…)
Ты впервые питаешься блудом,
Находясь под водой слегонца…
Я уже никогда не забуду
Твоего водяного лица.
Будет утро седым и туманным,
Будут брови содвинуты внутрь, –
Но не будешь ты больше желанной
Никому ни в какое из утр!
* * *
Ты сумел исказить мою жизнь,
Ты принудил у вас столоваться.
Я могла бы и с жизнью расстаться,
Перекушавши фруктов и дынь.
С пожелтевших отроческих плеч
Ты бесстыже сорвал пелеринку
И, исполнив блестяще лезгинку,
Мне всадил свой пылающий меч.
Ах, не надо так громко дышать,
И не надо меня больше мацать –
Можешь больше зубами не клацать, –
Военмор, двоедан, твою мать!
Поэма-диптих
1. В общежитии
Я присяду на край, ты подвинешься. Слушай меня.
Я хочу быть с тобой (сладкий творог, печенье, какао),
Твоё место у стенки (подушка, крахмал, простыня,
Тёплый душ, кимоно). Вот и всё – только этого мало.
Три минуты прошло, и уплыл изнурительный час,
За стеной недовольно соседка кроватью скрипела,
И нахальная кошка порядком уже обалдела,
Ни на миг не сводя с нас блудливо-понятливых глаз.
Общежитье – гостиница, стук в незакрытую дверь, –
Снова вор из Багдада, опять сторожа и собаки, –
Итифалл, Голиаф, Белый гриб, Ослептельный кхмер,
Козерог, Козлотур, Казанова, казак, казинаки.
Капля крови (крахмал, простыня). Не хотела, прости.
Мне моделька французская ногу весь день натирала,
И мозоль сорвалась. Пустяки. Я совсем не кричала.
Ничего не забыла, спасибо. Мне надо идти.
2. На квартире
Это длилось четвёртый, восьмой иль двенадцатый час
Так тягуче и долго, что я уже спать расхотела.
А хозяйка за стенкой всё время со свистом храпела,
Демонстрируя этим, что вовсе не слушает нас.
Левый локоть затёк, я устала икать и зевать,
Скоро встанет хозяйка, а я ещё печь не топила.
Как ему не наскучит? Как есть молодая горилла –
Поскакать, да пожрать, да с утра на работу бежать.
Зачеркнуть бы всю жизнь, да со вторника снова начать?!..
А любимый, как мобиль-перпетум, урчит и рыдает.
Почему ж ему это (не надо!!!) не надоедает?
Это нужно обдумать, а после – в дневник записать.
А бесстыдная ночь полыхала рассветной зарёй,
Маслянистая жидкость дырявым текла самоваром,
И невыжатый воздух подкожным дышал перегаром,
И, как кукла на ниточках, бился постельный герой!
* * *
Поцелуй – серебро, расставание – золото,
На запястье – браслет из стекла.
Ты не помнишь добра, недоверьем исколота,
Усмехнулась, забыла, ушла.
Холодна, некрасива, умна, обаятельна,
Длиннонога, бестактна, больна.
Твой любимый падеж не родительный – дательный.
Белладонна, чифир, белена.
Стенка ампулы нервным движеньем проколота,
На запястье – порез от стекла.
Поцелуй – серебро, одиночество – золото,
Трепет пульса, дрожь пальцев, игла…
* * *
Янтарная, как древняя смола,
Ты предо мной в истерике каталась,
Во мне твоя невинность отражалась,
Как в зеркале ружейного ствола.
Гормонами налитая девица,
Не знавшая замужества вдова, –
Ты жаждала с девичеством проститься,
Как жаждет быть подкошенной трава.
Но так уж всё нелепо получилось, –
Пока ты стойко честь свою блюла, –
Твоя невинность плесенью покрылась
И ржавчиною гордость поросла.
О, как же ты пленительна была,
Когда мне неумело отдавалась,
Твоя невинность хрупко преломлялась,
Как ваза из богемского стекла…
[стр. 36]
[стр. 37]
Вечер
Пролог
Небрежно незаправленная блузка,
Поношенная юбка из джерси,
На столике – сухое и закуска.
– Нет-нет, не буду, даже не проси:
Я третий день под мышками не брила,
И не готова быть с тобою «ню».
Не хмурься, я подруге позвоню,
Она юна и пахнет детским мылом.
Часть первая
Разрывая застёжек металл,
Расплетая упрямые косы,
Я веснушек твоих целовал
Неуёмную жадную россыпь.
Моих масляных губ беспредел
Ты сносила, дрожа и потея.
Я тебя, как подросток, хотел,
О моя длинноногая фея!
Влажной шеи блистала эмаль,
Расплетались упрямые косы,
И дырявил девичью вуаль
Мой победно мерцающий посох.
Часть вторая
Забыв уроки детского кокетства,
Законов женской гордости не зная,
Ты в поисках утраченного девства
Всё по постели мечешься, нагая.
На животе затейливая слизь,
По простыне размазана помада,
Лицо в слезах, косички расплелись:
– Я не хочу… Раздумала… Не надо…
Эпилог
– Ну, вот и всё, ты радостен и бодр?
Понравилась тебе ночная фея?
Настройся на серьёзный разговор,
А я пока под мышками побрею…
Август
О месяц Аугусто Пиночета,
Пора переворотов и легенд!
Причёской молодящегося лета
Становится кровавый перманент.
Ты, август, никому уже не нужен:
Пускай грибы растут, как на дрожжах,
Но настроенье портят грязь и лужи:
Они с весёлым нравом на ножах.
О август! Месяц позднего похмелья,
Разжалованный в дворники шаман,
Преамбула сентябрьского безделья,
Июля неоконченный роман…
* * *
У догоревшего орлятского костра
Ещё углей последних ветром не раздуло.
Девчушка сельская, наивности сестра,
Танцует с мальчиком из города Сеула.
Во рту девчоночьем корейский язычок
Ласкает – бережно – начищенные зубки,
Ладонь мальчишечья ощупывает грудки,
И напрягается до судорог зрачок.
Он никогда себе отъезда не простит,
И в снах горячечных мальчишке будут сниться
Славянской девочки стыдливые соски,
Костра орлятского бесстыдные зарницы…
* * *
Не люблю, когда правят наощупь
Хирургический вывих души,
Относиться советуют проще
К проявленьям духовной парши.
А люблю я заросшие тропки,
Щебетанье беспечных синиц,
Поцелуи в заброшенной лодке,
Очертанья девических лиц.
Этих девушек многие тыщи
Я любил напрямую и вкось…
– Срамота, срамота, срамотище!
Заряжай! Отделение, товсь!!!
* * *
Идёт домой народоволка,
В её руках блестит двустволка.
Она шагает вдоль канала,
Она бледна, она устала, –
В толпе парфеток-институток
Она скрывалась трое суток,
Чтоб встретить пулею царя.
И – понапрасну. Даром. Зря.
Народоволка-террористка
В недавнем прошлом – гимназистка,
А муж её – не знавший школ,
Сыздетства был народовол(к).
И потому три дня и ночи
Он прятался в толпе рабочих,
Чтоб бросить бомбою в царя.
И – понапрасну. Даром. Зря.
Он матерится зло и тупо.
Он голоден. Он хочет супа.
Звенят уныло колокольцы.
Идут домой народовольцы…
[стр. 37]
[стр. 38]
* * *
Ты медленно жевала фруктовый мармелад
И томно поправляла под мышками халат.
Я нацепил на вилку поджаренный бекон
И выключил стенавший в углу магнитофон.
Ты развязала пояс, я распустил ремень.
«Я сам тебя раздену?!» – «Ты сам себя раздень!»
Я расстегнул рубашку, ты сбросила халат,
И заработал страсти бесстрастный агрегат.
Просвечивало солнце сквозь паутину штор.
Стучал бесперебойно мой англицкий мотор.
* * *
Дрожала сонная артерия,
И грудь давил неясный страх:
«Календарям уже не верю я», –
Ты написала на полях.
«Всё сочтено, и век мой вычислен,
Я не хочу свой стыд скрывать,
Мне больше этого не вынести,
Мне чуда неоткуда ждать».
И, не дождавшись подлых месячных,
– Проклятый високосный год! –
В пролёт ты выпрыгнула лестничный
И пала в лестничный пролёт.
Пусть над твоей фигуркой вырастут
Матисс, Мане и Рафаэль,
И в долгожданный пурпур выкрасят
Твою бетонную постель…
* * *
Он утром питается кашей перловой
И бродит по бору – угрюм, нелюдим.
Он сызмальства любит артистку Орлову,
Не зная, что это – её псевдоним.
Она баронесс и дворянок играет,
Она посещает Владимирский храм,
И мама её – Сафиуллина Рая,
И папа её – Семеновкер Абрам.
Её можно взять и силком, и измором,
В компаниях пьяных берут её хором,
Она не считает всё это позором –
«Кто хочет – а ну, подходи, не робей»…
Бредёт старикан по метельному бору,
Шагает в студёную зимнюю пору,
И образ Орловой открыт его взору,
И слёзы сверкают в его бороде.
* * *
На шлёпанцах вьетконговских неброская раскраска,
Согрел худую щиколотку вязаный носок.
Под дымчатым халатом притаилась водолазка,
Прикрыт остатком химии припудренный висок.
Досужая охотница до книжек многотомных,
Любительница выводов, гипотез и проблем,
Не жалует поклонников навязчиво-нескромных
И по ночам работает на старой ЭВМ.
* * *
Вот девушка смазливая, на вид совсем не вредная,
Таблетку гормональную задумчиво сосёт.
Трясутся руки нервные, дрожат коленки бледные,
И прячется под блузкою морщинистый живот…
Не стерва, не завистница, не сводница, не склочница,
Не дура романтичная, совсем наоборот.
Обычная практичная порочная заочница:
С кем стерпится – с тем слюбится, с кем может – с тем живёт.
* * *
Жёлтый надтреснутый градусник
Сыну воткнув невпопад,
Мама всплакнула от радости:
«Выживет, маленький гад!
Видно, не зря я потратила
Лучшие годы свои.
Эта лукавая гадина
Выживет, чёрт побери!»
Бился по улице каменной
Мягкий болезненный град.
Сын, искалеченный мамою,
Тёртый сосал виноград.
* * *
Звёзды светят не там и не так,
И ладонь мою в медленной лени
Петербургское сонное «Санкт»
Опустило тебе на колени…
