Дуэль поэта с поэзией

И. В. Павлова

Дуэль поэта с поэзией. О лирике Виталия Кальпиди
в контексте поэзии андеграунда 1970–1980-х годов

Среди изобилия экспериментов и стилевых поисков поэзии 70–
80-х гг. XX в., не желающей оставаться под рубрикой «традицион-
ная русская и советская литература», можно отчетливо разглядеть
два магистральных пути: первый путь провоцирует самоуничтоже-
ние мертвой «совковой» культуры посредством ее «раздувания» до
гиперболически-уродливых форм, что ведет к изощренному при-
митиву, к пародийности и разоблачению, к оголенным конструк-
циям, доводящим расхожие ситуации, стереотипы и клише до аб-
сурда. Это своего рода «антипоэзия», ставшая содержанием и фор-
мой существования концептуализма. Другой же путь, именуемый в
критике «метареализмом», «метаметафоризмом» и даже «метабо-
лизмом», напротив, сопровождается усложнением изобразительно-
выразительных средств, культивирует «мифотворческое», субъек-
тивно-образное зрение. Это область «сверхпоэзии», прорывающей-
ся за пределы привычной, устойчивой картины мира, создающей в
превращающемся и текучем слове превращающиеся и текучие ре-
альности.
Ситуация, разделившая поэзию на официальную и теневую, не-
формальную, была характерна не только для столичных кругов. Не
менее интенсивно процессы литературно-эстетического расслоения
проходили и на Уральской земле, особенно в Свердловске и Перми.
Если в столице Урала ярким итогом этих исканий стал феномен
свердловского рока, то в Перми именно поэзия стала наиболее за-
метным результатом культурного брожения. Среди самых ярких
представителей пермской «новой волны» безусловным лидером можно
считать поэта Виталия Олеговича Кальпиди (родился в 1957 г. в
Челябинске, учился в Пермском университете, сейчас снова живет и
работает в г. Челябинске).
По своей творческой манере Кальпиди тяготеет к изощренно-
метафорической поэзии, стремящейся противопоставить официаль-
ной мифологии свою собственную, созданную лирической интона-
цией и медитативной интуицией. По замечанию А. Бурштейна, «…ког-
да говорят о “новой волне” в поэзии, обычно имеют в виду несколь-
ких поэтов: Ивана Жданова, Александра Еременко, Алексея Парщи-
кова, Александра Чернова, Аркадия Драгомощенко, Мухаммада Со-
лиха, Виталия Кальпиди… Последний обычно не возражает, замечая
лишь, что ближе всех прочих ему все ж таки Парщиков. Кальпиди и
Парщикова сближает любовь к “темному стилю”, под коим со вре-
мен трубадуров понимают усложненность и изощренность формы,
некоторую избыточность метафоры и насыщенность ее интеллекту-
альным содержанием…»1.
Оригинальное творчество В. Кальпиди, заслуживающее серьез-
ного и целостного изучения, еще ждет своих исследователей. Среди
опытов описания его поэтики одним из самых конструктивных и глу-
боких следует признать анализ лирики В. Кальпиди в аспекте семан-
тики пермского текста, представленный профессором В. В. Абашевым
в монографии «Пермь как текст», где также очерчено положение
этой индивидуальной художественной системы в современном об-
щероссийском поэтическом контексте: «…ретроспективный взгляд на
ближайшие полтора десятилетия уральской литературной жизни
обнаруживает сегодня завершенность того многообещавшего движе-
ния, которое именовалось чаще всего “новой волной”. Судьба его с
неожиданной точностью повторила вариант судьбы футуризма по
Пастернаку: “По внешности десятки молодых людей были одинако-
во беспокойны, одинаково думали, одинаково притязали на ориги-
нальность. Как движенье, новаторство отличалось видимым едино-
душьем. Но, как в движеньях всех времен, это было единодушье
лотерейных билетов, роем взвихренных розыгрышной мешалкой.
Судьбой движенья было остаться навеки движеньем, то есть любо-
пытным случаем механического перемещенья шансов, с того часа,
как какая-нибудь из бумажек, выйдя из лотерейного колеса, вспых-
нула бы у выхода пожаром выигрыша, победы, лица и именного
значенья”. Победителем и оправданием уральского “литературного
тиража” 1980-х гг. стал Виталий Кальпиди. На сегодняшний день он
автор шести книг стихов, последние из которых – “Мерцание” (1995),
“Ресницы” (1997), “Запахи стыда” (1999) – многими литературными
критиками рассматриваются как одно из самых ярких явлений со-
временной русской поэзии. Книга “Ресницы” в 1997 г. (вместе с
книгой Ивана Жданова “Фоторобот запретного мира”) стала лауре-
атом литературной премии Аполлона Григорьева. Председатель кон-
курсного жюри Петр Вайль в одном из интервью сказал: “Я-то
сам, сейчас могу признаться, склонялся к тому, чтобы дать первый
приз ему… <…> Виталий Кальпиди – замечательный уральский поэт…
прекрасный поэт, сделавший бы честь любой литературе”»2.
В нашей работе мы предлагаем попытку знакомства с характер-
ными чертами поэтики и эстетики В. Кальпиди на примере анализа
одного из наиболее показательных (на наш взгляд) стихотворений
рассматриваемого периода. Для начала приведем текст:

ЛЕТНИЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

Сегодня ночью я – Дантес…
(Мне снится: я продрог в передней.
Сосед – дантист. Я слышу плеск –
все дождь. Он шелестел намедни.)
Сегодня нечто из руки…
Из рук обеих выходящее…
(В саду, присев на детский ящичек,
ночь ногти чистит вопреки
тому, что дождь идет и нет
спасенья даже в гулкой арке.)
Шлю секундантов. Он – поэт:
тут примирением не пахнет.
Он грек (ошибка), Натали
тиранит. (После людных зданий
мы в дом вошли, где нафталин
был тет-а-тет с кустом герани.
При чем тут чей-то черновик?)
Спустя три дня я цел покуда…
(А Кама – Черная на миг,
и кто-то прошептал: «Паскуда…»)

1977 год3 .

Лирическая поэзия начинается со звука. На этом уровне воспри-
ятия стихи могут вызывать самые неожиданные, индивидуальные
ассоциации, но то, что эти ассоциации увлекают нас в открытое
пространство уже слышанных мелодий, ритмов, интонаций, свиде-
тельствует о неслучайном вырастании данного текста из интертек-
стуальной природы Поэзии. Итак, пушкинская нота взята сразу, и
упоминанием его исторически-мифологического антипода, и, конеч-
но же, самой мелодикой стиха, начиная с первой строки, и каче-
ством самого слова, и стилистикой, и даже манерами и позой гово-
рящего, просвечивающими сквозь ткань интонации. Однако в из-
любленном пушкинском ямбе прорастает эхо другой музыки: не-
сколько манерный, витиеватый стиль, со множеством умолчаний,
эллиптических фигур, с легким жонглированием фрагментами рече-
вых конструктов (повествование, фиксирование ощущений, перечень
деталей, уточнения, оговорки…), с отчетливой, но ненавязчивой ал-
литерацией, наметившей линию фонического орнамента, – не сам
изящный светский слог XIX столетия, скорее, его утонченная ими-
тация. Эти декорации, как нам кажется, несут явное отражение сти-
листики ахмадулинского стиха, всегда влекомого «обаяньем древней
речи». Наши ассоциации, возможно, субъективны и не могут быть
бесспорными аргументами, но уж слишком они очевидны. Вот хотя
бы красивая «Сказка о дожде в нескольких эпизодах с диалогами и
хором детей» Беллы Ахмадулиной, где дождь, тоже непременный
участник событий, становится причиной конфликта, провокатором
скандала в чужом, таком уютно-семейном доме (конечно, пошлом
для поэта), где не оказывается места для странной (и странствую-
щей) лирической героини, с ее дождем, лужами, стихами… А вот и
сами стихи, хотя бы несколько откликнувшихся эхом нот: «Со мной
с утра не расставался Дождь. / – О, отвяжись! – я говорила грубо»4.
Или: «Но я была в тот дом приглашена, / где строго ждали моего
привета, / где над янтарным озером паркета / всходила люстры чи-
стая луна»5. И далее: «Я думала: что делать мне с Дождем?»6. Бе-
зусловно, очень распространены в лирике Ахмадулиной и своеоб-
разные театральные сцены «про Пушкина»: «В столетье том, в трид-
цать седьмом году, / по-моему, зимою, да, зимою, / она скончалась, не
послав за мною, / Без видимой причины и в бреду … / Но я утешен
мнением молвы, / что все-таки убит он на дуэли…» (из стихотворе-
ния «Приключение в антикварном магазине»)7. Кстати, именно в
стихотворениях о Пушкине, о Поэзии, о Поэтах мотивы сада, дождя,
ночи стали у Беллы Ахатовны знаковыми атрибутами ее лирическо-
го мира (стихотворения «Дождь и сад», «Дачный роман», «Сад» и
многие другие). И, наконец, почти те же, что и у Кальпиди, ночь,
темнота, холод, сад, невидимый Пушкин: «Опять луна, как тьму
времен назад, / и к вечеру мужает юный холод. / Я в таинствах
подозреваю сад: / все кажется – там кто-то есть и ходит … / Так я
сижу, подслушиваю сад, / для вечности в окне оставив щелку. / И Пуш-
кина неотвратимый взгляд / ночь напролет мне припекает щеку»8.
Таким образом, в строчках В. Кальпиди уже на уровне ритмики,
мелодики, интонации начинает разыгрываться представление, в ко-
тором сам лирический герой – лишь участник спектакля в театре
зеркал, отражающихся друг в друге. Он, словно медиум на спирити-
ческом сеансе, становится другими, примеряет их маски, пробует
голоса. Так возникает многослойная мистерия: эхо Пушкина (кано-
низированная классика) – сквозь эхо ближайших предшественни-
ков (шестидесятники для Кальпиди тоже безнадежно канонизирова-
ны) – в голосе воображаемого Дантеса – двойнике лирического ге-
роя – ипостаси самого Кальпиди.
Ситуация зеркального театра явлена и в структуре, целостной
лирической композиции стихотворения. Текст двоится, распадается
на пересекающиеся, обусловленные друг другом и отражающиеся
друг в друге планы: сон, видение, иллюзия героя, где он – это дру-
гой, и некая реальность (ирреальность) города, пространства, мира.
Важно, что по степени проявленности, значительности они как бы
меняются местами: главным сюжетом, действием становится реф-
лексия героя, его сознание, его самоидентификация, а элементы внеш-
него мира (все же объективного, как принято считать, даже если это
мир сна) становятся лишь оговоркой, подчеркнуто вытесняются за
скобки, как ремарки, обозначающие кажимость, фон, декорации спек-
такля. Импрессионистическая настроенность обнаружена уже в на-
звании стихотворения, ведь впечатления – не сама реальность, а
переживание ее, отражение, проекция в сознании. При этом мир сна
дискретен, обрывочен. Пульсирующая, эллиптическая композиция
содержит между строф подразумеваемые и угадываемые, хотя и не
названные события. Целое строится по принципу случайной мозаи-
ки, калейдоскопа.
В лирическом хронотопе стихотворения много устойчивых для
поэтики В. Кальпиди смыслов. Пространство темного, выморочен-
ного города со зловещей рекой, в котором всегда ночь, холод, снег
или дождь и в котором, как правило, блуждает, бродит неприкаян-
ный поэт, свершая свой путь познания мира и самопознания, – это
постоянная поэтическая проекция Перми и постоянная тема Каль-
пиди, подробно описанная в работе В. В. Абашева. Здесь же, в этом
тексте, роковой город Пермь имеет своего двойника. Это не назван-
ный, но мерцающий сквозь водную стихию (мотив долгого дождя) и
сквозь ахмадулинско-пушкинские ассоциации Петербург. Его образ
сродни и тому, что воссоздан и воспет в поэтических строчках Се-
ребряного века. Дождь, сад, здания, арки – это и есть постоянные
декорации разных, отражающихся в зеркале лирического сознания,
миров. По сути, один город, но в разных временах, в разных измере-
ниях. Двоится и река: Кама превращается в место убийства, «Чер-
ная» читается и как ее двойник из другой истории, и как характери-
стика – страшная, инфернальная, гибельная…
Продолжая говорить о ключевой мотивике стихотворения, отме-
тим, что сквозной в поэзии Кальпиди образ ночи, темноты, притяги-
вающей и неотвратимой («…я закончу рассказ, и в грунтовые воды
войду / и до центра земли доплыву уже в этом году, / где закрою
глаза, ибо слишком достаточно света: / темнота не жена, но, воз-
можно, подруга поэта»9), в данном тексте оригинально разворачива-
ется в символическое содержание. Ночь, привычно являющаяся до-
мом обитания поэта и самой поэзии, здесь сопряжена с мотивом
сада, абсолютного знака русского культурного ландшафта, искусст-
ва, пространства духа. При этом образ ночи персонифицируется,
обретает характер и лицо. Она по-детски непосредственна, самодос-
таточна, остается в полном согласии, гармонии с собой, но одним
характерным жестом («ночь ногти чистит вопреки…» – как эхо: «быть
можно дельным человеком и думать о красе ногтей») выдает свое
кровное родство с самим Поэтом. Пушкин, Поэзия, Ночь – опять
перед нами разные маски одной и той же сущности. В каких отно-
шениях с ней герой стихотворения? В бесконечных: познание, борь-
ба, притяжение, отторжение, срастание… А вот дождь, без сомнения,
атрибут самого лирического «я», его бесприютности, неприкаяннос-
ти, тревоги, душевной дрожи. Дождем, поэтической лихорадкой, ли-
рической влагой обусловлены зыбкость, неустойчивость окружаю-
щей (не)реальности и сознания, дождем спровоцировано нарастаю-
щее опасное намерение.
Распадение лирического субъекта на несколько голосов, ипоста-
сей, характерно для современной лирики в целом, для лирики В. Каль-
пиди – в частности. Трудно представить «согласного с собою», не
тронутого шизофреническим синдромом героя в нашей незавершен-
ной, идеологически неопределенной действительности, где мир по-
нимается как субъективная, одномоментная интерпретация, завися-
щая от точки зрения, ракурса, плавающей системы репрезентации.
В «Летних впечатлениях» лирическое «я» также многозеркально.
Выше мы уже затронули тему его полифоничности.
В роли Дантеса герой демонстративно искусственен, декорати-
вен, обыгрывает стандартные мифологемы: Дантес высокомерен,
щеголеват, изыскан в речах и манерах, в нем сквозит даже некая
феминизированность. Не только эхо Б. Ахмадулиной, но и ахматов-
ские, цветаевские ноты слышны в отношении к жене Пушкина (ха-
рактерная для женщин-поэтов ревность и вообще снисходительный,
мягко говоря, взгляд на «земных» красавиц). Образ Натали в кон-
тексте стихотворения явно снижается последующим упоминанием о
нафталине и кусте герани, тем более что параллель подчеркнута
рифмовкой: Натали-нафталин, тиранит-зданий-герани. Единствен-
ным лишь словом «тиранит» задана оценка: капризная, вздорная,
пустая, источник зла (для Пушкина или Дантеса? – ответ, возмож-
но, не принципиален). Очевидно, отношение к Натали здесь весьма
напоминает недобрую иронию Марины Цветаевой: «Счастие или
грусть – / Ничего не знать наизусть, / В пышной тальме катать
бобровой, / Сердце Пушкина теребить в руках, / И прослыть в ве-
ках – / Длиннобровой, / Ни к кому не суровой – / Гончаровой. / Сон или
смертный грех – / Быть как шелк, как пух, как мех, / И, не слыша
стиха литого, / Процветать себе без морщин на лбу. / Если грустно –
кусать губу / И потом, в гробу, / Вспоминать Ланского»10.
Интересно, как в тексте происходят метаморфозы, взаимопревра-
щения настоящего поэта и убийцы. «Нечто из руки…» – конечно же,
образ пишущего, когда рука и перо сливаются воедино. (В другом
стихотворении из книги «Мерцание» повторяется аналогичное: «В ка-
рандаш сужается рука…», а в автокомментарии Кальпиди признает-
ся: «…стих имеет за своим текстом (затекст) тривиальную деклара-
цию о поэте как едином органе»11). Далее, «из рук обеих выходя-
щее…» – это уже жест прицеливающегося дуэлянта с револьвером.
И снова в акте оборотничества прорастает единая сущность: поэт и
есть убийца, вечный убийца уже существующего, уже сказанного,
написанного до него.
В середине стихотворения дуэль (как и положено, с секунданта-
ми) неожиданно теряет свою историческую мотивировку. Инициа-
тором дуэли, требующим сатисфакции, оказывается Дантес, а не
Пушкин. Примирение Дантеса с Пушкиным никак невозможно, но
дело вовсе не в женщине, не в интригах света и властей (и тому
подобное), все гораздо серьезнее, поскольку речь идет о Поэзии, а
это важнее и страшнее любви. Разумеется – только для поэта. И в
этот момент мы уже присутствуем на дуэли не Дантеса и Пушкина,
а Кальпиди и Пушкина. Скорее всего, именно этим обстоятельством
объясняется одна знаменательная «ошибка»: «грек» – это и есть
столп культуры, канонический классик, миф, божество, возведенное
в культ и ненавистное творцу. Такая ассоциация в первую очередь
может возникнуть у читателя, она действительно отвечает и общей
тональности, и общему замыслу стихотворения. Для самого же авто-
ра важнее, пожалуй, другое: «ошибка» явно проклюнулась из его
греческой фамилии, из его отцовской крови. И тогда значение фигу-
ры Пушкина прирастает дополнительным, потрясающим открыти-
ем: он не просто первый в русской поэзии, он единокровный предок,
отец. Шокирующая, хотя и не уникальная (в культурно-символичес-
ком смысле) мишень для беспокойного самоопределяющегося по-
томка. Этический шок от такого эксцентричного поведения могло
бы сгладить уточнение, что сын, может быть, метит не столько в
самого отца, сколько в его фальшивку, подменную копию, сфабри-
кованную пушкиниану. В таком случае нельзя не провести парал-
лель и с шекспировским сюжетом (гамлетовские ноты также харак-
терны для поэзии Кальпиди в целом).
В самом финале стихотворения перед нами остается герой, окон-
чательно разоблачившийся, вполне похожий на истинного. Его при-
сутствие ознаменовано «чьим-то» шепотом. Почти нецензурное «пас-
куда» (рифмой откликнувшееся на разговорно-просторечное «поку-
да») – номинация, больше подходящая для бродяги, «подвального»
поэта, теперь уже брутального, грубого, но настоящего. Однако и «кто-
то», выносящий последний приговор, по существу является частью
лирического «я», снова распадающегося, противостоящего самому себе.
В итоге проявляется главное, сущностное лицо лирического субъек-
та, концептуальное, наиболее универсальное во всей поэтической
вселенной В. Кальпиди: Дантес – не просто убийца, а новый куль-
турный герой новой мифологии. Его миссия – уничтожение догмы,
образца, застывшей в мраморе культуры. Убийство Пушкина – ри-
туал преодоления скорлупы, пуповины, рождения нового, инициа-
ция героя, его самоопределение и посвящение себя в Поэты нашего
времени.
По этому поводу приведем мнение А. Бурштейна, поэта и друга
В. Кальпиди: «…важная и болезненная для поэта тема – ощущение
им своего поколения. Виталий Кальпиди остро чувствует, что есть
некое единство, именуемое “поэты, начинавшие в семидесятые”, у
этого единства существует своя культурная не просто задача, но
миссия, и это отличает его от предыдущих поэтических поколений,
миссия эта не имеет аналогов, так как не имеет аналогов наше вре-
мя: впервые в истории мир подошел к черте, за которой – апокалип-
сис ядерных кошмаров и экологических катастроф. У этой черты
бесполезен опыт прошлого, необходим качественный прорыв. И этот
каторжный труд, подвиг спасения мира – выпал на долю к тому не
готового, десятилетие не печатавшегося, разогнанного по подвалам
поколения»12. Именно с этим мифом об избранном поколении связа-
но сложное отношение поэта к поэзии XIX в. В «Письме Алексею
Парщикову» Пушкин, Баратынский предстают в виде десантников,
открывающих огонь по поколению поэта: «…И вот еще что: к нам
приблизился чуждый десант / из прошлого века – вон Пушкин в зеле-
ном берете, / левей – Баратынский, он очередью причесал / нам пол-
поколенья, засев с автоматом в кювете. / Ох, что же нам делать с их
истиной и простотой, / с ленивою мудростью, с чокнутой теткой
Татьяной, / они замечают, как ночью звезда со звездой / болтает, а
мы уже к вечеру вдребезги пьяны…»13. «Не зная мифа о миссии, адек-
ватно понять этот текст трудно, но в рамках мифа мысль поэта ста-
новится прозрачна: шедевры прошлого могут оказаться опасной за-
падней на пути художника»14.
Такое отношение к классике (зачастую метонимически означае-
мой эмблемой Пушкина) ставит творчество В. Кальпиди в один ряд
со всем авангардистским движением в нашей литературе. Анекдоти-
зация, панибратство, абсурдизм – приемы, снижающие великое имя,
известны со времен ОБЭРИУтов (Даниил Хармс). Позднее свой
весомый вклад в дело деконструкции идеологически правильного
мифа внес Абрам Терц (Андрей Синявский) в своих «Прогулках с
Пушкиным». В поэзии не смог обойти этой «навязчивой» всеобщей
идеи Иосиф Бродский. И среди современников Кальпиди немало
схожих мотивов (например, стихотворение Ивана Жданова «Про-
рок», иронически отсылающее к Пушкину и затем переназванное
«Антипророком»).
Однако отношения Кальпиди с Пушкиным (культурой, поэзи-
ей) – комплекс сложных, противоречивых чувств. Вернемся к пос-
ледним строчкам рассмотренного выше стихотворения: что же в них –
победа или поражение героя? «Спустя три дня я цел покуда…» –
здесь слышатся разные оттенки интонации и смысла. С одной сто-
роны, вроде бы самоутверждение, бравада: как видите, дело сделано,
и конца света не наступило. С другой – недоумение, даже разочаро-
вание: странно, как же такое (грех отцеубийства) могло быть допу-
щено? Почему не свершилось возмездие? Во всяком случае, «поку-
да» оставляет ощущение какой-то временной передышки, неокон-
ченности поединка… Заключительные строки только усугубляют
ощущение свершившейся трагедии, а отнюдь не триумфа. Черная на
миг Кама – словно удар, пощечина, «вспышка» самой тьмы в и так
уже темной ночи, знак апокалипсиса, помутнения рассудка. После-
дний приговор или самоприговор не оставляет сомнений в виновно-
сти и самоосуждении героя. Убийство Поэта, Поэзии, то есть космо-
са, которым порожден и сам, естественно оборачивается самоубий-
ством, тем более что творчество (дуэль), писание стихов устойчиво
трактуется Виталием Кальпиди как переход жизни в мертвое состо-
яние, сама поэзия, по его мнению, – вечная война с инерцией на
бумаге – есть процесс умерщвления единственно живой лирической
интуиции. Процесс, однако, неизбежный.

Примечания
1 Бурштейн А. О текстах Виталия Кальпиди // Кальпиди В. Аутсайдеры-2. Пермь,
1990. С. 5.
2 Абашев В. Пермь как текст: Пермский текст в русской культуре и литературе
ХХ века. Пермь, 2000. С. 324.
3 Кальпиди В. Аутсайдеры-2. Пермь, 1990. С. 56.
4 Ахмадулина Б. А. Стихи. Поэмы. Переводы. Рассказы. Эссе. Выступления. Екатеринбург, 2000. С. 45.
5 Там же. С. 46.
6 Там же. С. 46.
7 Там же. С. 83.
8 Там же. С. 130.
9 Там же. С. 70.
10 Цветаева М. И. Мой Пушкин. Челябинск, 1978. С. 119
11 Кальпиди В. Мерцание. Пермь, 1995. С. 37, 39.
12 Бурштейн А. О текстах Виталия Кальпиди. С. 9.
13 Кальпиди В. Аутсайдеры-2. С. 109.
14 Бурштейн А. О текстах Виталия Кальпиди. С. 10.

РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
УРАЛЬСКОЕ ОТДЕЛЕНИЕ
ИНСТИТУТ ИСТОРИИ И АРХЕОЛОГИИ
УПРАВЛЕНИЕ КУЛЬТУРЫ АДМИНИСТРАЦИИ Г. ЕКАТЕРИНБУРГА
ЛИТЕРАТУРА УРАЛА:
ИСТОРИЯ И СОВРЕМЕННОСТЬ
Сборник статей
Выпуск 3
Том 2
Екатеринбург
Издательский дом «Союз писателей»
2007

ББК Ш5(2Р36)
УДК 821.161.1-94
Л 642
Издание подготовлено при финансовой поддержке
Управления культуры администрации г. Екатеринбурга
Исследовательский проект проводится в рамках
программы фундаментальных исследований прези-
диума РАН «Адаптация народов и культур к изме-
нениям природной среды, социальным и техноген-
ным трансформациям», а также интеграционного
проекта УрО — СО РАН «Эволюция жанров русской
литературы XVII–ХХ вв. и региональные традиции
Урала и Сибири»
Ответственный редактор д-р филол. наук Е. К. Созина
Редакторы: д-р филол. наук Е. К. Созина,
канд. филол. н. Е. В. Харитонова
Рецензенты: д-р филол. наук Ю. В. Доманский
(Тверской государственный университет),
д-р филол. наук Н. В. Серебренников
(Томский государственный университет)
Рекомендовано к печати ученым советом
Института истории и археологии УрО РАН
© Издательский дом «Союз писателей», 2007
© Институт истории и археологии
УрО РАН, 2007
ISBN 978-5-91273-006-1
© Авторы статей, 2007