Без рубрики

Янис Грантс. Бумень.Кажницы. Номага. — Челябинск: Издательство Марины Волковой, 2012 — 160 с.
Вот скажите: у вас сохранились какие-нибудь детские штучки и дрючки? Ну, там коллекция карманных календариков, открыточки, марки, детские книжки, рисунки, бумажные куколки и одежды для них, значки, фантики, в конце концов? У меня – сохранились. Однажды я все это собрала, запаковала в коробку, вложив туда ВСЕ, даже любимую куклу Ирину (с голубыми глазами, а синтетические ее мохнатые ресницы к тому моменту, увы, давно уже выпали), заклеила скотчем, да так и оставила. На хранение. От родителей эта коробка уехала вместе со мной. Потом она также со мной покинула один город и уехала в другой. Она меня греет, эта коробка. Потому что воспоминания нужно хранить. Они теплы и наивны, они неуклюжи, они просты и радостны. Даже если печальны.
В конце концов, если вдуматься, что наши воспоминания – это наше настоящее. Ведь не зря же в американских боевиках главный герой, очнувшись внезапно где-нибудь с пистолетом в руке, весь фильм бегает по экрану, пытаясь вспомнить, кем он когда-то был и как он сюда попал. На наши глаза. С этим треклятым пистолетом. Потому что без воспоминаний мы — никто. И – потому что нам без них скучно. Потому что мы без них – слишком взрослые.
А вот про Яниса Грантса я так не скажу, потому что он – не слишком взрослый. И его новая книжка – «Бумень. Кажницы. Номага». Точнее, так кажется. Времена в этой книжке перепутались, горюют в ней – смеясь, а смеются – исключительно подумывая о горестях мира, смерти и несчастной любви, взрослые в ней говорят, как дети, дети — как взрослые, впрочем, думаю, все это неважно. Ни для нас, ни для Яниса Грантса. Потому что он – мистификатор и чудодей. Потому что я вот, к примеру, читаю его замечательную книгу и чувствую, что тоже начинаю говорить, как он. И писать тоже. И даже просто хотеть писать.
А это, между прочим, сложное очень дело – заставить человека говорит, как он сам. Мне ли не знать?
Так вот. Книга Яниса Грантса. «Бумень. Кажницы. Номага».
Она меня сразу запутала. Прямо с самого начала. Потому что она состоит из двух книг и начинается, конечно, с книги № 2, а заканчивается, сами понимаете, книгой № 1. Это необыкновенное ощущение карусели, которая самым непонятным, приятным и головокружительным образом начинает крутиться в обратную сторону. То ли прятки, то ли игра в морской бой – со многими неизвестными:
корабли повернули на юг
(самый первый похож на утюг,
а последний – на лапоть).
корабли повернули на запад.
дан сигнал: поворот на восток.
(серединный похож на пирог).
корабли повернули на север.
адмирал уцепился за леер:
не сдаваться! искать!
не нашли.
лишь обломок от мачты нашли.
(«Корабли»)
Вот и со стихами Яниса Грантса дело обстоит точно также, как с вышеупомянутыми: они совершенно обманчивы на вид. Обманчиво просты. Обманчиво наивны. Обманчиво беспечны:
СЕМЬ.
папиросу затушила.
и зашторила окно.
я решила. я решила.
все решила. решено.
ПЯТЬ.
со стола убрать бумаги.
застелить свою постель
не увидеть больше Праги.
не приехать в Коктебель.
ТРИ.
я оставлю. я покину.
пусть не плачут. плачут пусть.
я решила.
я Марина.
я повешусь.
я спасусь.
(«Семь. Пять. Три»)
Я бы даже сказала, что стихи Яниса Грантса обманчиво добры (само по себе странное определение – «доброе стихотворение», потому что современная поэзия и добрые стихи – это совершенно несовместимые вещи. В отличие от стихов Яниса Грантса):
где и когда в черных потоках реки
рыбы тревожно уснут,
где и когда спящие рыбы в силки
все до одной попадут,
где и когда и все, как один, рыбаки
виски в стаканы нальют –
там и тогда дном проплывут башмаки,
в юбке чулки проплывут.
это Вирджиния Вулф.
(«Где и когда»)
Но одно в них видно сразу, точно и не обманчиво: они прекрасно грустны. Как воздушный шарик, забытый на месте прошедшего детского праздника. Как оставленный шарф в кафе. Как последняя конфета:
и когда ты придешь когда-нибудь,
и обнимешь меня, продрогшего,
будет солнце зашито зА небо,
будет небо – холстом изношенным.
ты обнимешь меня, продрогшего,
на прощанье.
всего хорошего.
(«Небо»)
Эта грусть подкупает и – радует. Потому что самая лучшая грусть – самая чистая и самая полная надежды. Пусть именно так мной немножко криво сказано, зато очень от души.
Возможно, именно потому, что все грустно – и жизнь, и любовь, и стихи, эта книга полна теплой самоиронии: согревающей, успокаивающей. Жизнеутверждающей даже, не побоюсь сказать. Как чай с малиной. Или кофе с коньяком. В конце концов, что спасет мир, если не варенье, коньяк или смех, даже самый грустный смех?:
и зол-то я не по злобе,
а так – позерствую.
рифмую письма сам себе –
тома разверстые.
завел собаку, а оно –
ворует пряники.
живу.
один.
давным.
давно.
а тянет – к маменьке.
(«Животные»)
Эта самоирония, это легкое ехидство по отношению к миру окружающему, обыденному и надоевшему, как в дурной день, бывает, надоедают и самые любимые вещи, полна глубинной нежности. И любви. Любви трепетной и нежной, любви тайной и прозрачной, больной и острой – от своей прозрачности и нежности. Бесполезной, ибо любая любовь – бесполезна, и потому – драгоценнейшей, как любимая пуговица из пуговичной деткой коллекции, как монетка на удачу, как кочующая из кармана в
карман зажигалка или зеркальце, годные только на то, чтобы играть ими в фанты, но потеря которых – хуже всех других потерь:
мне легче, твержу я, мне легче.
мне чуть потерпеть. Выждать лишь.
и небо – как зеркало крыш.
и время – все лечит и лечит.
и ты – все болишь и болишь.
(«зашили, а шва и не видно»)
Грустно.
Давайте играть в фанты.

Екатерина Симонова

Превращения

Игра в фанты, любовь и грустно

Седьмой акробат летучего цирка

Репликация мандельштамоподобия

Хроника поэтического книгоиздания

Все вовремя

Игра всерьёз

Константин Комаров. Нелёгкие «Лёгкие»

Василий Геронимус. Части крупного целого

Уральская поэзия как региональный феномен