Уральская новь 2003, 16
Лаврентьев Владимир Юрьевич родился в 1956 в Перми. Публиковался в журналах «Уральская новь», в альманахах «Пульс-1991», «Пермь третья». Автор книги стихотворений «Город» (Пермь, 1990). Участник «Антологии современной уральской поэзии» (Фонд «Галерея», Челябинск, 1996). Живет в Перми.
* * * (2003)
Опять зима (и сколько их ещё?).
Бегу, пока метелью не накрыло.
И, за спиной сложив в полете крылья,
ныряю меж обледенелых щёк
насупленных, приземистых лачуг,
укрывшихся у билдинга под мышкой.
И я к ним влез — не знаю, как уж вышло,-
но влез, они подвинулись чуть-чуть.
Там снег, как свежесобранный творог,
я в нём увяз практически по пояс.
И, словно после длительной попойки,
на льдину, что, прикинувшись двором,
дрейфует в русле Млечного пути,
я лёг в углу зелёного забора
и наблюдал, как все мои заботы
под фонарем кружат, как конфетти…
И так лежал я трезвый и без сна,
раскинув руки вдоль магнитных линий,
и чувствовал, как выбивает клинья
из бочки квазипамяти. Она —
дыханье, не успевшее застыть,
влекомое наверх воздушным шаром,
она процежена сквозь детский шарфик
и тлеет, как сигарные листы…
А меж домов протиснулся просвет,
он притащил с собой мельканье кадров:
«Толпа. Предновогодняя декада.
Огнями перепаханный проспект.
Движенье чёрных согнутых фигур.
Снег, бьющийся в витрины магазинов.
Вокзал в ночи, снующие дрезины…»
и — киноаппарата ровный гул.
Но взгляд мой не ушел туда, в толпу.
Мы нынче врозь почти на четверть такта.
Я лучше прослежу по звёздной карте:
куда они задвинули мой путь?
Я грёб руками, раздвигал веслом
огни домов и отблески созвездий,
и прочий мусор, плавающий в бездне,-
давнишних чьих-то образов и слов.
Меня, как лунный маятник, визжа
и скрежеща, раскачивает ветер.
…В меня попасть пытались снегом дети,
топчась на ржавой крыше гаража.
И, попадая метко дядьке в лоб,
детишки били радостно в ладоши.
Ну, а потом в лачугином окошке
с печальным звоном треснуло стекло.
Старуха, выйдя на остатках ног,
меня вплела в свою картину мира,
сказав беззлобно: «Ишь, нажрался, ирод!»
Потом фанерку вставила в окно.
Гроза (1998)
За полчаса перед грозой
насыщенный озоном воздух
скрипит, как заскорузлый лозунг,
и провоцирует озноб.
А упомянутый озон
уже скребёт когтями в горле —
его засасывает Город;
и неба грязная мозоль
ещё чуть-чуть — и рухнет наземь,
и не раскроется мой зонт
ни с первого, ни со второго раза…
Но полы длинного плаща
меня уносят вверх, и плавно
над куполом Петра и Павла
я в небе пролечу. Прощай!
Меж кувыркающихся птиц
я полечу навстречу Каме,
где сконцентрировалась память
за пылью водяных ресниц.
Она лежит в единой груде,
как невостребованный свет.
Но памяти о прошлом нет.
да и о будущем — не будет —
предупреждал Екклезиаст,
предвосхитив поток фальшивок,
но жажда собственных ошибок
всё перебарывает в нас.
Пускай отравлена вода —
мы пьём отравленную воду
и лепим города и годы,
прожитые в тех городах,
где всё — в прикидку, на глазок,
везде несовпаденье в датах;
где трезвые — глупей поддатых,
особенно перед грозой…
И громоздятся города,
наваленные как попало —
баллоны сжатого пропана —
(до искры Страшного Суда),
замешанные на песке,
плевке, воде, между мостами.
Что было там и что осталось —
не расшифровано никем.
Отсюда — призраков толпа,
дублированных бессистемно.
Ты знался с этими, я — с теми,
а кто-то третьих накопал.
И каждый жаждет доказать
свои права на ваше имя.
Вы разберитесь, дорогие,
сперва между собой. Гроза…
…Орут коты — к большой воде
(а ливень только ждёт команды).
И ветер, в городских карманах
нашарив горсть сухих людей,
их гонит хлёсткою метлой
к Реке, как в сточную канаву,
сквозь антрацитовую лаву.
И только над водой светло.
На концентрическую гладь —
погост виниловых пластинок —
неслышно с неба опустилась
звукоснимателя игла.
И здесь напрашивался взрыв.
Но время приостановилось,
как на проселочной развилке,
секунд за восемь до грозы.
Но не случилось быть грозе.
Расстались вихри полюбовно,
без бойни, только пара молний
сверкнули молча буквой «Z».
Фонарщик с лестницей бредёт,
гася огни Святого Эльма…
Дурной конец дурного фильма —
зря городили огород.
…Бежали дети от грозы,
забыв от страха всё на свете,
но неожиданно стих ветер
и им пришлось притормозить.
Пусть мгла ещё висит над лесом —
гроза проходит стороной.
Закрылся выход в мир иной,
а прочее — неинтересно.
Пермский двор (1999)
(Пермь, Комсомольский проспект, 50)
Я сижу за столом, ем пломбир цвета грязного мела.
За окном — старый двор, гаражей проржавевшие крыши.
Это время моё. Я здесь жил тремя метрами выше
и стучал по трубе, когда музыка сильно гремела.
Солнце ткёт свой узор на столе сквозь мозаику веток.
Рядом нет никого: я пришел к «санитарному часу».
Это время моё, что волнами прибило к причалу,
оно будет со мной. И пока не изменится ветер,
этот мир будет здесь, зазвучавший, как колокол в море.
«Гутен морген!» — мне скажет покойник-сосед в мятой шляпе
и нарвётся на то, что я автоматически ляпну:
— Добрый день, старина! Как всегда «гутен» всё в нашем морге…
На футбольной площадке дурели ромашки в июле.
(Я запомнил, как пахнет цветущий боярышник сельдью)
По двору-коммуналке бродили в пижамах соседи,
полоская бельё новостей по жужжащему улью.
Вечерами во двор всей семьёй выходили, как в церковь.
К ночи двор запирался, и дворник «тянул» с загулявших.
В темноте по кустам — пьяный визг и молочные ляжки,
белизна кителей — в доме жили одни офицеры.
Их свозили сюда, как в отстойник, со всех гарнизонов;
выводили в отставку с ношением знаков отличий.
Три забора, два дома (и госпиталь — на горизонте),
и гремит коробок, где всё больше горелые спички…
…Помню, толстый сосед отдавал нам почтовые марки,
выгребая под жадными взглядами их из карманов.
Кто-то там, наверху, на балконе выращивал маки.
(А теперь бы его, вероятно, сочли наркоманом.)
Помню игры в войну, телевизор «Рекорд» на комоде.
Всех окрестных собак переделали в Белок и Стрелок.
Я прикармливал их: во дворе на Швецова, напротив
(там, где третьего дня при «разборке» была перестрелка).
А «Уют» — как кафе — я запомнил по свадьбам с баяном.
Детвора у гостей на конфеты меняла рябину.
Ну, а кто повзрослей — «вырубали» на выходе пьяных
(и за это один «раскрутился» на три с половиной).
Время соки двора превращало в субстанцию сусла
для подкормки земли, куда мы по макушку врастали.
Говорят, свято место не будет пустынно и пусто —
мы его увезли, и оно вместе с нами растает,
превратившись в туман. В нём брести через годы и воды
аки по суху можно, без страха замёрзнуть под снегом.
И в болоте живя, им спастись, как глотком кислорода,
и молясь за детей, прижимая к груди оберегом.
Старый двор причесали. Дома изменили свой колер,
Прежний дождь безразлично колотит по новым мишеням…
А решётки на окнах и стадо «пежо» на приколе —
вот уж к этому я не имею уже отношенья.
Дом со львами (1998)
С благодарностью 12-й палате родильного отделения ОКБ,
а также Сашке
Последний раз я десять лет назад
здесь был и не предполагал, что снова
за свежим свёртком, к выносу готовым,
пройду меж львов, прищуривших свой взгляд.
Закутавшись в окаменевший мех,
десятилетья под дождём и ветром
львы караулят львят, ползущих к свету
и просто извлекаемых наверх
из омута, космической дали,
из путаных глубинных переходов,
из тёплого безмолвия на холод
для них необустроенной земли.
Теперь они елозят, вереща,
на мокрых, разъезжающихся лапах.
Их моют и разносят по палатам:
наверещишь немного натощак!
Они лениво тянутся к соскам:
здесь всё так непривычно, незнакомо!
И нужно привыкать к другому корму,
имеющему запах молока.
Им будет сниться небо и вода,
когда они, поев, уснут у блюдца…
А те, кому захочется вернуться,-
вернутся в небо. Но не навсегда.
Ведь каждый львенок — в небесах звезда.
И, значит, эта встреча повторится,
они вернутся вновь ко львам и львицам,
глаза откроют и узнают лица
всех тех, кто не устал любить и ждать.
Так будь тот дом благословен и свят
на шумном перекрёстке пермских улиц,
где львы стоят в почётном карауле,
храня покой рождающихся львят.
Сергей
1 февраля 2022Великолепный поэт. Я учился в Перми, поэтому его стихи мне более понятны, хотя и кажется, что то же я видел и чувствовал в других местах. Запомнился первый сборник «Город», теперь в печатном виде не найдешь. Спасибо.