* * *
«Язык умней владельца языка», —
молчит наколка на груди зека.
А я пишу, т. к. не научился
молчанию, вот именно — т. к.
Молчание — как расстоянье между
надеждой и надеждою. Надежду
на оное утраиваю вдвое,
хотя и так молчу, когда не вою.
Не камни дышат — хлюпает вода,
тачая из самой себя со скуки
не ангелов, а ангельские руки,
и те растут, не ведая стыда.
И не беда, что социум лажает,
а мы с катушек по лыжне съезжаем
в такой Тагил… Там ржавых пчёл зимы —
как глины, если глина — это мы.
Простим погоде обоюдный холод,
простим за то, что ноздреватый лёд —
модель, изображающая голод,
который мог бы течь, но не течет.
(Антология современной уральской поэзии. 1997-2003 гг. https://www.marginaly.ru/html/Antologia_2/035_petrushka.html )
* * *
Погружаясь в mail-Махал,
понимаешь: я устал,
я вовнутрь нашей стужи
свои пальцы опускал.
Если ищешь ты ответ,
то его здесь нет. И нет
здесь руки Н. Гумилёва,
что держала пистолет.
Не спеши, мой друг, в силок,
там сидит замёрзший Блок,
у него заиндевели
индивидуумы ног.
Навзничь падает слеза.
Обрати вниманье: за…
за тобой несутся реки,
позабыв про тормоза.
Нарисованы пути:
нам пора идти. А ты…
ты в губах сжимаешь голос —
тонкий голос бересты.
Мы летим с тобою в печь.
Ты мне больше не перечь…
От большого алфавита
я откусываю речь.
Я уже почти готов
просочиться между слов
с аусвайсом поцелуя
в комендантский час стихов.
(Антология современной уральской поэзии. 1997-2003 гг. https://www.marginaly.ru/html/Antologia_2/035_petrushka.html )
***
В срез неба заглянул – а там колодец,
свернувшись, спит высокою водой,
и пахнет шерстью лёд – и свитер носит,
и дышит за звездою неживой.
И смотрит на меня – чужой, обратный,
голодный свет и лижет языком
у мальчика – старик есть и собака
кусает сруб своим кривым плечом,
у языка – порезы и собака,
порезы неба чует тёплым ртом,
у старика спят мальчик и собака,
и он глядит в них, как в хозяев дом.
(45-я параллель https://45parallel.net/aleksandr_petrushkin/gologrammy/)
Морошка
я буду стоять в середине пока ты горишь
идёшь как морошка и иней как цианид
теперь подбирается к горлу как баба яга
конечно не спросишь а надо ответить ага
а надо стоять в середине в последнем ряду
как мартовский иней как спирт незамёрзший во рту
вращается кровь и какой ни будь вальтер не скот
я буду стоять в середине двойной оборот
проделает боже качается угол и мало теперь
нам места уместен лишь хлев у голодных речей
идёшь ты по кругу пока истончается дух
и времени больше но меньше чем надо на двух
разорванный голос маячит и между стоит
баранская участь стоять в середине горит
идёт там наверное смерть потолкай её в бок
и в пальцах от воздуха сжатого связками сок
идущий по кругу окраине местных цикут
и чуешь что где-то тебя понимает якут
тунгус из степи подмигнёт растворится как дверь
и я прошагну потому что не надо теперь
доверчивых дев или вен так охочих до игл
я буду стоять в пустоте пока учится бог говорить
и ходит по кругу меж времени тонкой рукой
глаза закрывая морошке раздавленной твёрдой рекой
рекущий ребёнок ревущий как некогда я
я буду стоять в середине пока он проходит меня
в тунгуску смотря как в замочную скважину и
весь воздух вдыхая за немощь мою выпивая язык
(45-я параллель https://45parallel.net/aleksandr_petrushkin/pogruzhenie_v_aid_ili_stikhi_40-letnego_samuraya/ )
Искусство
искусство беспредметное твоё
предметы с головою выдаё…
предметы плачут бьются на стене
сгорает надпись ВЫХОДЯЩИМ НЕ
мой медвежонок видел вивисекс
а после в две полоски важный тест
текст беспредметен но важна петля
хоть жизнь её не толще словаря
(«Воздух» № 1-2008 http://www.litkarta.ru/projects/vozdukh/issues/2008-1/cheliabinsk/)
***
Овладев этой формой, наполнишь ли содержаньем
ее низы и верха? Шепни негромко:
завтра будет седьмая, то есть среда —
хрустнет кромка.
Запиши на память свою ее письмена,
то есть царапины, охи-ахи:
если уйдешь от нее без стыда,
значит — в рубахе.
Первобытное, как фильм «made in США»,
стоит между тобой и ей вертикально,
то есть, то ли она — так хороша, то ли быстрый бог
любит нас орально.
Поднимись над ней и заполни ноль
черточками, то есть — главное, чтоб не чертями
понимая, что это боль расстается скрипом
с вещами
её. Овладев содержаньем, исполни речь,
истекающую из тебя сквозь тонкие поры,
научи её, как молчанием лечь, как в депо
замолкает скорый.
(Топос, http://www.topos.ru/article/2705)
***
Покури. Постой со мной немного.
Я — урод и поэзии сын.
Жизнь не стоит того, чтобы трогать
этот русский словарь. Птичий клин
разбивает древесное небо
на одежку и крылышки с пивом —
без тебя обходиться мне хлебом
или жить. Придорожным курсивом
покури на древесное небо —
отразишься во мне на века —
это будет неточным, неточным
вслед за мною текут облака.
Протекает совсем на немного —
винным уксусом пахнет язык…
и любовь, и что-то такое…
я, как к богу, к себе не привык.
Покури — это я отражаюсь
в никотиновом этом дыму
я к тебе, как слова прижимаюсь,
ненавижу — поскольку люблю.
(Топос, http://www.topos.ru/article/2705)
Язык
1
Живи в Челябе и Китае
на языке, который тает —
с небритым неба подбородком,
чтоб слыть уродцем, то есть скобкой.
Переводи себя на тени
холодной кодлы в подворотне —
без воздуха и угрызений
смолы в неохлажденном горле.
Не в смысле всяких назиданий —
стою, как слог, без перевода
овеществленный, и на нары
стучится из меня свобода.
2
Зачем твой нож — родня пера —
рисует мой мордовский профиль —
до Ивделя — всё лагеря,
жестянкой выпитое кофе.
Я пропадаю книжным лесом
в бумажном этом околотке:
все суки — в ряд — и мусора,
неслышимо из горла «водки…».
Рисуй, О.Ш., на мне черты —
словечком матерным в запястье —
пока стоят вокруг кенты,
и пальцы в — пишущей нас — пасте.
3
Сегодня будет Че Гевара,
суббота, пасха, Мао Цзе —
под вечер темная опара
Плеяд повиснет на хвосте.
Теряешь навыки и гвозди —
что ж, выпей спирта полстакана —
промой свои хромые кости —
свободу чтоб алкать у крана
водопроводного — и вот
почувствуешь на языке
две крошки слова, черный лед,
повисший на немом крюке.
4
Снег за окном, и курят психи,
и обсуждаются детали
побега в неязык их тихий.
И колют в вены психам талий.
И эта темная забота
горит в окне неутомимо:
быть психом — в этом их работа,
но даже это слишком длинно.
И тянут руки к фиксам, к тени,
стремящейся к углам и снегу —
и мы плывем в их колыбели
играя в дурака и секу.
5
Вот, и сплыло то, что было,
то, что жило зверем в глотке —
потянулись руки к нитке
к этой речи и иголке
новогодней. Снова мимо
пролетел прохладный ангел.
Говорили двери с ним о
чёрти чём — всплывали раки —
в алюминевой кастрюльке —
пил нас стыд с руки — пораньте
эти кожные бирюльки —
ни о чем шуршит в нас Данте.
6
Коли и режь меня — я сука…
а если нет, то ссучусь позже —
такая в Ч. теперь наука,
такая гниль, такие вожжи.
Меня расколет не ментовка
или филолог пучеглазый —
завитая, как речь, веревка,
психиатрия, метастазы.
И беспонтова блажь и глупость
и тело не готово к смерти —
садись, несмертная подруга,
ты будешь третьей.
7
Жизнь проходит в телогрейке
дранной, кроличьей ушанке
то воды на три копейки,
то репейник в черной ранке.
Подворотней — боком — боком —
безъязычьем, бессердечьем —
пахнет рыбою и луком —
инвалидностью, увечьем.
В половину дня второго —
смотришь в небо своей бездной —
выпиваешь стакан сока —
полуангел, полубездарь.
8
И свобода не нагая —
воздух окисью расцвечен —
мы живем с тобой у бога.
Нумерован и отмечен
в каждом слове и улове
наш немыслимый ребенок —
заверни незрячий призрак
в пустоту его пеленок.
Это наша несвобода
сохранила наши души —
неприличная погода —
не могло быть с нами лучше.
9
Не дай вам бог — хотя я дал бы —
прощения и сентября —
живут незрелые бакланы,
не натыкаясь на края.
Живут у бездны и у крана,
икотой с жаждою томимы —
и проливаются из трещин
и полоумны, и ранимы.
Не дай вам бог — но даст он! даст! —
писать из мусорскОй облавы,
варить на кухнях равиоли
из бессловесной тела лавы.
10
Январь. Снег, тающий изустно —
посмотришь влево или вправо —
уйди, бес — здесь в теплушке, грустно —
метла, словесная подстава.
И держит нас в себе отрава,
и голос, вытянутый в эхо —
рубцы — и тот, который справа,
когда мы слева.
Подчеркнут снегом подоконник —
и ты под ним стоишь курсивом,
когда трещит под словом тело
или душа невыносима.
11
Тощает календарь, как речь
и полулагерный придурок —
мы будем, как дрова пьет печь,
пить разговоры местных урок.
Теперь взгляни, как в небо спицы
снег тянет и течет обратно,
чтоб речи спрятать в рукавицы
не неизбежно — невозвратно
И смерть свою не забодяжить,
и смотришь, отражаясь в дОнце —
и разве нам она откажет,
когда мы у неё попросим.
12
Начало века. Пепел. Кожа
просвечивает у висков,
и обвинение подложно
под пеплом письменных курков.
Ты видишь, как прозрачно тело
и слово замерзает в лед
продольно или поперечно —
и бог тебя не разберет.
Небезысходность. Время года.
Гангрены пропись на руке.
И длится век одна погода,
сжимая время в кулаке.
13
Только то и было, что проплыло
баржей и холерой по Миассу,
был я рожей, а осталось рыло —
речь моя похожа на заразу.
Что и было — даты и свиданки
впотайне на коммуналке стебной,
бутерброд и передоза ханки,
то есть неба площади свободной.
То, что называем мы звездою,
в нас бросает слОва хворостинку —
умывайся мертвою водою,
наклонив к ладошкам речи крынку
14
За моею дырявой спиною
привстанет луна —
от того, что здесь впереди
не видать ни хрена
Мандаринами пахнет не воздух,
а твой поводырь:
как не выйдешь — все дурь,
что выходит за речью — то дым
Проживает в Челябе поэт,
финка сверкает вжик-вжик —
и отсюда не пишешь —
поскольку в Чертольне зашит.
15
Ковыляя по дорожке,
рассыпай на горсти воздух —
наш не ведал «прости-рожки-
ангел» мертвой даты лоскут.
Он не ведал то, что психи
наблюдают сквозь ладошки
как течет в нем темно-синим
кровь и слово. Эти кошки
доберутся в нас до края,
слушая снежинок стук —
это кожа — в нас кончаясь —
продолжает нас, как звук
16
Какую дрянь я написал вчера поможет вспомнить
мне опер в сером, сигарета, орбит,
девчонка с тонкими ногами. И — вперед —
писать, как было и — наоборот:
неудивленный первым оборотом —
смотрю на тело, где всегда суббота,
свернувшись в наше тело, не молчит.
«Летает дрянь — пока порядок спит» —
ты не поймешь из этой белой фразы,
как нас с тобой накрыло без стыда
такое утро, что сгорает разом,
такая дрянь, что сразу — красота.
17
Отсюда вертикальная земля
в горизонталях зиму нарисует:
наскальна живопись, и зубоскален я,
а если что не так — менты отретушуют.
«Ну, ни хрена себе, — подумает Степан-
бомжак (по совокупности — он ангел) —
мы прожигаем тропку на экран
сухой травой, не думая о ранге»
Все белый свет — сыскать бы где нору,
снежок, деревню в пять дворов и две старухи
и провертеть сквозь свой язык дыру,
чтоб бог через неё тянул к нам руки.
18
Манишки. Век двадцатый на бок —
выходят люди из окопов,
скрипят вдовцы на мокрых вдовах
и камни коммунальных арок.
Архитектура, мать ее,
прощает нас за то, что живы,
и пропиваем лишь свое,
и языки — навечно лживы.
Двадцатый кончился, и зверь
бежит дворнягой по дороге.
Манжеты. Девочки. И ноги.
и восхищенье от потерь.
19
Расцарапает кожи ангел,
чтобы вытянуть нас, как свет.
У двоих — сегодня и завтра —
нелюбимых детишек нет.
У тебя протекает кровью
жидкий бог — это слово внутри
увеличивается тобою
вдвое — так что меня сотри.
Я с тобою пребуду вовеки
в забываемом языке —
так пускает вода побеги —
белой кожицей на песке.
(Топос, http://www.topos.ru/article/2705)
Продолжение на следующей странице