Наталия Санникова о поэте и поэзии в проекте КФС (Коллекция феноменов саморефлексии).
*
Друзья-поэты говорят,
что это никакие не верлибры.
Я скажу так: эти никакие верлибры –
единственное содержание моей жизни,
единственная пахота, на которую я способна,
когда не стою у плиты.
Иные думают, что литература –
это такое творчество.
Какое такое творчество?
Какая тебе литота?
Что тебе метонимия,
человек с бородой?
Никто не знает, как мне на самом деле
бывает страшно,
когда за полгода – ни строчки,
когда друг не звонит месяц,
когда неделю болит голова
или целые сутки идёт снег.
(Антология современной уральской поэзии. 2012–2018 гг. – Челябинск : Издательство Марины Волковой, 2018. – 760 с.)
Когда закончится детство
Могу ли я что-нибудь знать о детстве,
если даже у моих детей
оно закончилось?
Помню ли я свое детство?
Младшая сестра говорит:
мы всегда ссорились,
кому заниматься музыкой
в большой комнате,
и ты уходила в ванную
со своей скрипкой,
потому что моё пианино
унести куда-нибудь было сложно.
Что я тогда чувствовала?
Помню ли я, что играла на скрипке?
Помню ли, чего я боялась,
чего хотела,
какие читала книжки,
каким представляла будущее?
«Жили-были старик со старухой», –
это я читала наизусть маме
или сыну на ночь?
В одном я совершенно уверена:
я боялась прожить
свою единственную жизнь
молча.
Вопрос можно поставить иначе:
кончилось ли моё детство,
когда у меня родились дети?
Дочка боялась уколов
и в медкабинете просила:
– Мама, можно я сначала поговорю с тётей,
а потом она меня уколет?
Это ей пять, наверное.
Или четыре, не помню.
Я тоже всегда говорю от страха,
иногда про себя, в темноте,
то есть при абсолютном понимании
отсутствия собеседника.
Страна моя, единственная, родная,
я хочу говорить с тобой
перед тем,
как ты сделаешь мне больно.
Не покидай меня, речь.
Не умолкай, дочь.
Неважно, кто это слышит.
Важно не умереть молча.
(Антология современной уральской поэзии. 2012–2018 гг. – Челябинск : Издательство Марины Волковой, 2018. – 760 с.)
***
«Вероятно, жить придётся ещё довольно долго (понимаю, что это звучит кокетливо, но я действительно так думаю), но в промежуточном итоге имеется уверенность, что я всегда буду счастлива тем, что любила тех, кого любила, рожала детей, занималась музыкой и писала стихи».
(Энциклопедия. Уральская поэтическая школа. https://www.marginaly.ru/html/Vsjachina/Enciklopedija/summary/sannikova.pdf)
* * *
Узнаю по слезе лицо и по звуку речь,
потому что зимой детали ясней картины.
Больше того: уже по глаголу «лечь»
узнаю кровать, и по шелесту паутины
узнаю углы, из чего прозреваю дом.
Никакого порядка в его парадном,
как и, впрочем, на чердаках. Излом
сонных улиц дышит теплом на ладан —
топят плохо, хоть жги во дворах костры.
Городские жители, точно птицы,
пробегают, нахохлившись, сквозь дворы
в поисках, где бы остановиться.
Я останавливаюсь где-нибудь в трёх шагах
от дверного проёма, угаданного по сквозняку,
и проверяю память на первый страх
темноты. Всё, что всплывает в мозгу,-
несколько нот из песни, выученной давно,
так что не вспомнить слов (да и не надо);
так мне не страшно больше, когда темно,
с тех пор, как отличаю вино от яда.
Приходи на меня посмотреть, едва
отойдут морозы. Попробуй, какая прелесть:
превращать чужие вещи в свои слова
и говорить стихами, на что-то ещё надеясь.
(Антология современной уральской поэзии. 1997-2003 гг. https://www.marginaly.ru/html/Antologia_2/042_sannik_n.html )
* * *
Стихают обыденной речи простые нотки,
стихами тем более не о чем говорить.
Ан нет, уже просится рифма «налейте водки»,
а следом за ней «не найдётся ли закурить».
Так в доме, едва обедневшем вечерним гостем,
шуршит занавеска, раскрытая сквозняком,
и просится тусклое небо в короткий проём,
сошедшее в город на сломанной тонкой трости
дождя – проходи, говорю, допоём.
А ты говорил: «всё – тщета». Ерунда, наживка
заброшена в мутную воду моих дождей,
в аральское море скудеющих в ночь надежд,
но мне остаётся голос. Delete. Ошибка.
(Антология современной уральской поэзии. 2004-2011 гг. https://www.marginaly.ru/html/Antolog_3/avtory/063_sannikova_N.html
Из опроса журнала «Воздух» «Поэтическое vs. Человеческое»
«Отвечать на эти вопросы придётся, отдавая себе отчёт в том, для чего вообще нужен поэтический текст. Из всего прагматического многообразия меня интересовали и интересуют главным образом две возможности: узнавание человека и разговор с ним. Речь как таковая, как система, отображающая процесс мышления и одновременно конструирующая его, для меня менее важна (а в некоторых случаях акцент на этом свойстве поэзии отвращает от чтения). Поэтический текст как историческое свидетельство не более интересен, чем письма или рисунки, сообщающие о тех же людях и фактах, вообще историческое для меня — область знания, а не переживания, в отличие от современности. Любая из возможностей искусства мне кажется несущественной перед его способностью утешить живого человека, ослабить ужас и одиночество, в которых он пребывает до последнего дня, и позволить ему говорить с другим таким же человеком».
(Воздух №36-2018 http://www.litkarta.ru/projects/vozdukh/issues/2018-36/human/)
Из интервью Анне Голубковой для «Артикуляции»
«А на поэтику, как вы это называете, влияют не города, конечно, а чтение, люди и путешествия».
«И русскую поэзию очень люблю, и самих поэтов, особенно некоторых».
* * *
о чём я настойчиво думаю
последний год или два:
надо наконец отказаться
от этого поиска музыки в стихах
закрыть дискурс
о воспитательной роли литературы
пора честно признаться
стихи пишутся для того
чтоб чужие ничего не поняли
это очень тайный язык
носители его скоро исчезнут
а кому посчастливится
составят закрытую секту
уйдут в спальные районы
где никто никого не знает
и окна светят одинаковым синим светом
редкие посвящённые
станут добывать слова из воздуха
записывать их в облаках
и в речной воде
и ещё под травой
но там в последнюю очередь
прохожие и демонстранты
ничего не поймут
может быть не заметят
если играющий мальчик
приподняв асфальт на обочине
увидит тайные знаки
разве он станет говорить маме
или звонить в редакцию?
дети любят тайны и знаки
они никому не расскажут
пока не вырастут
к тому времени мир совершенно изменится
особенно окна
особенно облака
дети будут совсем другие
хочется конечно
чтобы хоть один мальчик
стал впоследствии переводчиком
дешифровщиком
хранителем
хорошим человеком
и одновременно
любителем стихов
я чувствую
это возможно
только надо уже сегодня
отказаться от музыки
от всего что мы любим
ради этого мальчика
или чего-то ещё
забыла как называется
потому что у вас слишком шумно
невозможно думать
ну правда же невозможно
* * *
Нет у меня ни голоса, ни языка.
Много ли, мама, выпито молока?
Если меня ты всё-таки родила,
то отчего же на руки не брала?
Глядя на белое, слушала, где шаги,
но не могла я вымолвить: «Помоги!
Не укрывай меня, милая, потеплей,
просто прижми покрепче и пожалей…»
Так я училась слышать и не смотреть,
зубами в своё вцепляться, не отпускать
и никого двуногого не жалеть,
кроме лишённых голоса и языка.
Только весёлый кто-то легко сказал:
— Что же ты терпишь, глупая? Покричи.
Ах, он раскрыл, неведомый, мне глаза!
Ах, от какого ящика дал ключи…
Так я кричу и въяве, и по ночам,
устно и письменно, утром и ввечеру.
Как вы меня заставите замолчать?
Может быть только если когда умру.
Так я тебя держу из последних сил,
чтоб пожалел, не выронил, не забыл,
чтобы ты каждый миг — и в последний миг —
был воздаяньем за голос и за язык.
* * *
Родилась на свет налоговым инспектором,
а милый говорит: пиши, слова складывай,
а будешь налоговым инспектором —
не стану с тобой говорить, не стану для тебя говорить,
уйду к незнакомым людям — они смыслят в изящной словесности.
Не уходи, говорю, я всё выполню:
видишь — слова так и сяк сложены,
видишь — солнце уснуло, и ты усни,
я пока поработаю.
Наутро принесу тёплые листочки с принтера (шрифт Times, кегль 14),
а сама под подушкой квартальный отчёт прячу,
украдкой плачу: прости за обман, Господи,
пусть живёт он долго и счастливо.
Катя и Лена, купите телевизор
И говорится то, что не говорится
даже под страхом смерти, а то ты не знала:
наши слабые голоса и зыбкие лица —
всё переменится, излечится, исчезнет под звон металла,
здесь поживёт и откатится гулом меди.
Мы никуда не едем, сегодня ещё не едем,
завтра будет неважно, не страшно, никто не вспомнит,
чей или мой это голос звучал под небом.
Всё остановится, смолкнет, пустой ладонью
небо накроет притихший дом.
И только потом
проявится звук валторны и запах снега.
Что остаётся? Телевидение — величайшее из искусств
правды и лжи, голоса, Лена, и крупного плана, Катя.
Я не увижу, какая из вас надевает платье,
которая ищет перчатки и не находит
(просто оденьтесь, пожалуйста, по погоде).
Дом, где есть телевизор, не станет пуст,
выучится говорить, как во сне, что снег
не остановится, ветер не перестанет.
Кто же уйдёт и проститься забудет,
кто уедет в гремящем насквозь составе —
всё это будут разные люди
или один человек —
просто не говорите, особенно никому.
Или как знаете — я пойму:
это кино, кино, кроме него ничего никогда не будет.