Из книги «Русские сосны», 2017
Про то, что всё может стать жизнью — даже смерть,
невзирая на то, что всё становится смертью — даже жизнь
Ты что, дурак? Опять расселся тут?
В траве — жучьё. Теплоцентраль. Бродяги
Метель ментов (они нас заметут).
В ларёк — не видно кто — сгружает фляги.
И этот звук похож на гимн страны,
где воскресают мёртвые со скуки,
чтоб к женщинам подкрасться со спины,
в копну волос по локоть сунув руки.
Спроси: зачем? И я предположу:
так добывают перхоть снегопада —
она придаст любому миражу
погоду рая на просторах ада,
где все сидят на корточках, в грязи,
а мимо них походкою невинной
идёт Мария с плёнками УЗИ,
где чётко виден крестик с пуповиной.
Пока в тебе не выключили свет,
пока ты прожигаешь дыры взглядом
сквозь небеса, которых, кстати, нет
(они лежат разобранные — рядом),
важней тебя то пыль со щёк щегла,
то волосатых рыб ночное бденье,
то женщина, которая легла
плеваться мотыльками наслажденья;
то пустота в скафандре воробья
с несеверокавказскою горбинкой
следит за тем, как наблюдаю я
кузнечиков, измученных лезгинкой,
как рыжий Бог на Сталина похож,
особенно когда накинет китель,
как к демону (навряд ли это ложь)
приставлен ангел с опцией «хранитель».
Смерть — идеально сделанный батут:
подбрасывает вверх людскую серость.
А я, дурак, на нём разлёгся тут,
и жизнь моя вокруг меня расселась.
Поэт изобретает немоту,
хотя при этом выглядит нелепо:
мычит с щекотной бабочкой во рту,
пока она его возносит в небо.
(http://modernpoetry.ru/main/vitaliy-kalpidi-russkie-sosny)
Стихи о том, как поэзия гордится, что называет существующие вещи
своими именами, притом что главная её задача — называть своими именами
ещё не существующие вещи
Скулил кузнечик, шлялся пешеход,
стволы осин сильнее звёзд синели,
и, кабы ночь взошла на эшафот,
тут пахло б всё равно уцхо-сунели,
короткий крот сосал бы потроха
пичуги с красно-жёлтым опереньем,
как мученик лесного ЖКХ
с за неуплату отключенным зреньем.
А Лермонтов бы изобрёл спецсвязь:
ведь как легко звезда в резьбу входила!
О, если б эта дура не зажглась,
она б наверняка заговорила.
Ткну пальцем в небо — сразу в небесах
(они ведь хрупче, нежели просвирки)
свистит дыра, похожая на страх,
что не свистит, а просто прёт из дырки,
и я стою, заткнув её перстом,
и так боюсь, что даже в ус не дую,
толпа же, осенив себя крестом,
уверена, что путь я указую.
В лесу рычат позорные волки
на то, как ночь не очень эротично
натягивает чёрные чулки,
чтоб быстро снять и натянуть вторично
Из пасти ангела опять несёт тунцом
(а надо бы сырыми снегирями) —
так будет пахнуть мир перед концом:
немытыми недели две huяmi;
загнётся небо, как страницы край,
наполнит соль кипящие глазницы…
Последним искушеньем станет рай,
и проклят будет тот, кто соблазнится;
и зренье превратится в порошок
и, как дорожка, ляжет нам под ноги…
С отдельно взятым богом хорошо
гореть в аду, отдельно взятом в боге.
(http://modernpoetry.ru/main/vitaliy-kalpidi-russkie-sosny)
Не парковое, но убранство
на фоне русского пространства
Стихи, навеянные присутствием в русской литературе уникального инженера и путешественника Гарина-Михайловского, широко известного тем, что через двадцать лет после своей смерти он умудрился таки построить половину гиперболоида своего имени (или целый гиперболоид в половину своего имени) в лаборатории села Михайловское, доставшегося ему, видимо, по наследству от его виртуальной прабабки Арины Родионовны Яковлевой
Ты скажешь: Путин непутёвый,
зато Медведев дурачок…
Я почитал бы «Детство Тёмы»,
надев на бабочку сачок,
крючок накинув меж надкрылий,
допустим, майского жука,
полянку бы ему накрыли,
чтоб нагулял себе жирка…
Мой папа стать хотел Икаром
и получил на это грант:
теперь в аду ведёт «Икарус»,
что, впрочем, тоже вариант.
Ты скажешь: Путин врун. Допустим.
Зато Медведев идиот:
ему бы говорить — под кустик,
а он всё это тащит в рот.
Они позорные, конечно,
от них воняет далеко.
Мы их удавим… только нежно,
потом утопим, но в шарко.
Мы купим им аккордеоны,
и пусть играют по ночам.
Теперь о главном: сосен кроны
прекрасны не для англичан.
Они для нас в пыли без ветра
стоят то прямо, то в наклон.
Их точно снимет Дзига Вертов,
когда вчера воскреснет он.
И мы наполним рот вороны
через воронку в голове
полётом, то есть — пылью с кроны
сосны лохматой на холме.
Красиво всё неимоверно:
и даже наша нищета,
и у закусочной цистерна,
и цвет пожарного щита,
и ты, сидящая вне платья,
хотя тебе под шестьдесят,
и наши жалкие объятья,
что как веревочки висят,
и Эллы жуткое контральто,
когда с какого-то рожна,
себя попутав с Фицджеральдом,
она поёт, что ночь нежна.
Ты говоришь, что Путин — сволочь.
Как все правители, он гад.
Зато за нами эта полночь,
Свердловск, Челябинск, Ленинград,
Москва без северокавказцев,
особенно без злой Чечни,
с которой надо поквитаться,
а не мечети ей чинить.
Быть нашей родиною — свинство,
она несёт особый крест:
так увлечётся материнством,
что, облизав ребёнка, съест;
потом, насколько хватит силы,
как плач, употребив капель,
начнет раскачивать могилы,
изображая колыбель.
Когда вначале было слово,
к нему привязывали нить,
и надо было стать уловом,
чтоб эту тайну уловить.
И вот во рту легко и мерзко,
и льётся речь не напрямик,
поскольку ей мешает леска
крючка, проткнувшего язык.
Так хорошо дрожат поджилки,
а в мышеловке ждёт еда,
мы соберём свои пожитки,
но не уедем никуда.
Не говори про хвост прохвоста,
а значит, о руке Кремля,
про холстомеров Холокоста:
да будет пухом им петля,
про их вранье в начале мая,
про их грозу в начале дня,
я до сих пор не понимаю,
как их скурила конопля.
Я столько ждал перезагрузки,
но дело оказалось в том,
что любит бог мечтать по-русски,
а сбыться — на любом другом.
На небесах, верней — под ними,
создатель, видимый едва,
меня за голову поднимет
и вновь поставит на е2.
Не говори, что Пушкин — Пушкин,
он Лермонтов и ураган,
Нагульнов он, бегущий к Лушке,
забывший, кстати, под подушкой
с тремя патронами наган.
(http://modernpoetry.ru/main/vitaliy-kalpidi-russkie-sosny)
Продолжение на следующей странице