Станислав Слепёнков о Пугачеве — 6 | Портал Марины Волковой

Предлагаем вам подборку произведений Станислава Александровича Слепёнкова о Емельяне Пугачеве и пугачевских местах:

Первая часть поэмы «Причащение» здесь:
Вторая часть здесь:
Третья часть здесь:

IV
Гудела свадьба весело и долго.
Катались дни на тройках с бубенцами,
А вечера до полночи с качелей
В подолы девкам звезды насыпали.
Костры плясали в ближнем краснолесье,
Листвяной смолкой пахло в переулках,
И в первый раз раскованные песни
С окаменелых склонов Карагая
На пруд вечерний весело стекали
И на ладонях синего тумана
Качались долго. Тая постепенно.
Таких гуляний деду Карагаю
Ни до. Ни после видеть не случалось.
Цвела Дуняша.
Взглядом изумрудным
Насквозь Емеле сердце прожигала.
А он, доныне сильный и упорный
И волевой в походах и сраженьях,
В её руках послушным становился
И забывал великие заботы,
Препоручив дела вооруженья
Умелому и дельному Грязнову.
Белобородов воинский порядок
Напористо и строго соблюдал,
И каждый день примерные ученья
Вёл с мужиками на ближайших склонах,
Их обучая огненному бою.
А в голубых приветливых распадках
Со знаньем дела к сёдлам приучал.
Кончался май.
Сулило грозы лето.
Пожар войны всё злее становился
И палом вешним буйно растекался,
Захлёстывая Каму и Поволжье.
Но стереглось правительство России:
Петлёю войск болезненней и туже
Застёгивало вспыхнувшую волю,
И заливало кровью беспощадно
Святой огонь людской от возмущенья.

А сам виновник грозных потрясений
Все эти дни жил просто человеком:
Пил квас и водку, баней наслаждался,
Любил Дуняшу жарко и желанно,
Но по утрам с тяжелого похмелья
Его душа болезненно двоилась:
Во имя долга царской оставалась –
А для любви и честного застолья
Быть просто Емельяновой желала.
Но больше Емельяновой,
чем царской,
Хотелось ей с народом обращаться,
Хотелось знать,
пойдёт ли доброй волей
Народ не за Петром, а за Емелей
Под теми же знамёнами свободы?
Он сам, рванув от ворота рубаху,
Один за правду кинулся бы в сечу,
Поднял бы судьбы горькие на плечи,
Понёс бы гордо голову на плаху!
А вот народ –
поймёт ли Емельяна,
И сохранит ли преданность, как прежде,
Когда всю правду страшную узнает?
Метался он, как в липкой паутине,
В грызущих сердце утренних раздумьях:
«Причём же царь здесь, —
Думалось обидно –
Когда не им, а мною, Емельяном,
Дела вершатся с самого начала,
И в большинстве своём воспринимает
Народ мои заветные стремленья.
И мысли человека –
Не царя!
Ах люди, люди!
Так за Пугачёвым
Пошли бы вы,
как нынче за царём?»

К тому ж ещё заботили и слухи
О том, что здесь не редко приключалось –
О ссорах,
драках,
тёмных разговорах –
И это всё душой не принималось
И вызывало горечь и досаду:
«Одна на всех отмеряна свобода,
И пусть один ведёт к высокой цели,
А вот, поди ж ты,
есть ещё людишки,
Которые себе поболе тянут,
Да норовят поменьше потрудиться,
Да абы как состряпать ту работу!
Отколе лезут склочники и воры
И всякие другие тунеядцы?
Егорка вот намедни говорил,
Что казачишки,
будь они неладны,
За сена клок до крови поругались:
Всяк своему коню тянул охапку.
А то и в ум, пожалуй,
не входило,
Что, может завтра даже,
стремя в стремя
Скакать на смерть им равно и едино?
А перед смертью надобно быть чистым
В делах и в каждом помысле своём!
А тут в заводе трое лиходеев
Литьё двух пушек напрочь загубили
По лени и нетрезвости своей.
Велел пороть кнутами для порядка:
Свободен ты, но знай свою работу –
Сама свобода в руки не даётся,
А задарма не съешь куска послаще…»
Он мог понять раздоры атаманов:
Те грызлись из-за почестей и власти,
Из-за того, кто большее влиянье
Окажет на него,
на государя.
Народ же был понятием единым,
С одною волей и без всякой гнили.
Но жизнь его доверчивость ломала,
Макала обнажённо и жестоко
В людские неприглядные поступки.
И он порой свои недоуменья
С собою сам осмысливать пытался.
И начинал улавливать, что дело
Не только в том,
чтоб дать и хлеб, и волю,
А больше в том,
чтоб душу человека
Перековать,
и выжечь мусор рабства
Безжалостным и длительным огнём!
А если так, то проще до престола
Через войска царицыны пробиться,
Чем род людской очистить от болячек:
На то ни сил, ни жизни всей не хватит!…
-Дуняша!
Дуня-матушка.
Подай-ка
Рассолу да поболе.
Да кличь Егорку:
пусть зовёт Грязнова,
Да приглашает прочих атаманов.

Прервали вестью раннее застолье:
Разбив за Аем войско Салавата
И приводя к покорности заводы,
Двойным путём спешат из Златоуста
Настойчивые роты Михельсона.
Одна колонна трактом подаётся,
Другая – сбоку,
речкою Бердяуш,
И не позднее завтрашнего утра
Под Саткой будут.
Руки Емельяна
В верёвках вен всей тяжестью дубовой
Легли на стол,
и – словно стол прогнулся.
Дуняша молча бледная стояла,
Держа в руках дымящееся блюдо
С тушёным мясом.
Ломтики картошки,
Как золотые солнечные стружки,
Своей хрустящей корочкой манили
Заесть скорей наполненные чары.

Встал Емельян.
Сгибая половицы,
Шагнул к окошку, сдвинул занавеску.
И с высоты махины Карагая
Глядел на пруд в серебряных чешуйках,
На бешеную, белую от пены
Под плотиною яростную воду.
Шумел завод привычно и спокойно,
Угаром синим домны полыхали,
А к ним тянулись чёрными жуками
Плетёные коробья углевозов.
За эти дни всё стало как родное:
Завод и пруд,
и улицы,
и люди,
И Карагай,
и обе речки Сатки,
Где хариусов черпали пудами
Для царского весёлого застолья.
Глядел.
Молчал.
И нужное решенье
Хоть медленно,
но твёрдо приходило:
«Отдать завод без боя Михельсону,
Оставить люд работный на расправу?
Но люди верят в царскую защиту
И не простят мне этого до веку!
В заводе бой дать – тоже не толково:
Пойдет пальба из пушек, и пожары
Сожгут людишек нищие домишки,
Развеют пеплом тощие достатки,
Да ядрами народу покалечит
Не малое число,
а то и вовсе
До смерти предостаточно загубит,
Да та ж судьба и Дунюшку зацепит!
Не быть тому!
Пойдём врагу навстречу,
Тем более – впервые с Михельсоном
Встречаюсь сам,
а не других отряды».

К столу вернулся, бороду пригладил,
Обвёл глазами ждущих атаманов,
Неторопливо выложил решенье,
Не ожидая долгих возражений:
— У нас шесть тыщ пригодных для сраженья,
У Михельсона двух не наберётся,
Зато привычных к воинскому делу.
Считаю так, что встретимся на равных.
Сей час идти навстречу Михельсону!
В урочище Берёзовом на стыке
Дорог из Златоуста и от Ая
Окопы рыть и валом , как плотиной,
Закрыть подходы к здешнему заводу.
Разбить отдельно каждую колонну
Пожалуй, легче было бы,
да только
Пока с одной управиться успеем –
Другая в тыл нам выйдет непременно.
Вот я и мыслю:
пусть соединятся,
Единым махом дело и устроим,
За собственную спину не тревожась.
Иван Наумыч!
(Встал Белобородов)
Веди полки,
не мешкая минуты,
Окопы рой. Да делай батареи,
Чтоб было всё до вечера готово!
— Исполню государь!
Дозволишь к войску?
— Погодь чуток.
Грязнов Иван!
В заводе
Ни пушек, ни припасов и не ружей,
Ни воинских людей не оставлять!
Иван Наумыч место приготовит,
Твоя забота –
пушки и заряды
На месте том чтоб были до заката.
А я сам тут до вечера пробуду,
Чтоб зря людей с утра не будоражить.
Иван Наумыч,
выдели полсотни
Мне казаков, да с сотником толковым,
А после,
на позиции, верну.
— Конечно, государь!
Баженов – сотник
Вполне надёжный,
будешь ты доволен.
— Ну вот и ладно.
А теперь в дорогу
По чарке выпьем,
чтобы нас удача
В больших делах всегда сопровождала!

Перекрестились.
Выпили.
И молча
Ледком капустным наскоро хрустели.
И как ни жгла разбуженная жажда,
Вторую чарку выпить государь
Перед военным делом не позволил.
— Пока победу завтра не добудем,
Забыть о зелье,
думать лишь о деле
Начальнику и воину простому.
Пора в дорогу.
С богом, атаманы!

Июньский день,
хоть долог,
а за делом
И не заметишь, как сгорало время…
Как струю в речке, катятся минуты,
И оставляют в сердце сожаленье
О том, что нет прошедшему возврата,
Что наступает горечь расставанья
И не сулит надежд на возвращенье.

Уже склонилось солнце к Карагаю…
Прощалась долго Дуня с Емельяном,
А у него и силы не хватало
Разжать её горячие объятья.
Стояла сотня около избушки,
Давно уже готовая к походу,
Легко и мирно звякали уздечки,
В костре заката гривы пламенели,
И казаки без ропота и шума
С понятливостью ждали государя.
Крестила Дуня с жаром Емельяна,
Шептала что-то жалостно,
по-бабьи,
Опухшими губами целовала
И называла Петенькой,
Петрушей!
Полосовало острыми ножами
Ему по сердцу тягостное имя.
Кричать хотелось:
«К бесу всех Петрушей!
Я – Емельян!
Емелька я, и – баста!!
Но долг давил,
и сердце кровенело
От двойственного тяжкого обмана.
Но и открыться бабе – завтра тайна
Уже не тайной будет . а молвою,
И,
значит,
дело только пострадает.
Хрустел зубами бешено и молча,
И лишь сказал,
что завтра после боя
Забрать её Баженова пригонит,
И чтоб она к тому была готовой.
А нынче – нет:
не бабье это дело
Быть с мужиками около убийства.
Она кивнула только головою,
Глотая слёзы, след его крестила…