Это последний участок улицы, самый загадочный и подвижный. Вот и сейчас тут идет очередной ремонт-строительство и что-то еще. Идем по Пушкина от Маркса до Труда.
Слева, чуть в глубине, прячется синагога. Челябинск необыкновенно терпим (или равнодушен) к разным конфессиям, на небольшом пяточке уживаются синагога, мечеть и две православных церкви.
Это здание уже на улице Труда: первая челябинская электростанция. Прекрасное место для арт-пространства (а дом, из которого хоронили отца Либединского — идеальное место для литературного музея).
Сюда бы хорошо вписался Музей челябинского предпринимательства,
а здесь, разумеется, самое место для Центра русской поэзии:
Вдруг?
И на этом слове пора вспомнить Пушкина. Всю экскурсию я пыталась «примерить» строки Пушкина к видам и духу улицы. Никак! Поняла только, что должно быть что-то незавершенное, брошенное на полпути, не доделанное — черновик, набросок, отрывок из дневника.
Пришла домой, перевернула всю свою пушкиниану и нашла — «Холера», воспоминание о поездке 1831 года.
Вот так и заканчивается эта заметка «Я поехал рысью, вдруг…» Вся улица, весь Челябинск умещается в это «вдруг…».
Впрочем, и весь текст «Холеры» — словно про наш город и нашу ментальность.
Александр Сергеевич Пушкин, «Холера» («Заметка о холере»).
«В конце 1826 года я часто видался с одним дерптским студентом1 (ныне он гусарский офицер и променял свои немецкие книги, свое пиво, свои молодые поединки на гнедую лошадь и на польские грязи). Он много знал, чему научаются в университетах, между тем как мы с вами выучились танцевать. Разговор его был прост и важен. Он имел обо всем затверженное понятие, в ожидании собственной поверки. Его занимали такие предметы, о которых я и не помышлял. Однажды, играя со мною в шахматы и дав конем мат моему королю и королеве, он мне сказал при том: Cholera-morbus подошла к нашим границам и через пять лет будет у нас.
О холере имел я довольно темное понятие, хотя в 1822 году старая молдаванская княгиня, набеленная и нарумяненная, умерла при мне в этой болезни. Я стал его расспрашивать. Студент объяснил мне, что холера есть поветрие, что в Индии она поразила не только людей, но и животных и самые растения, что она желтой полосою стелется вверх по течению рек, что, по мнению некоторых, она зарождается от гнилых плодов и прочее — всё, чему после мы успели наслыхаться.
Таким образом, в дальном уезде Псковской губернии молодой студент и ваш покорнейший слуга, вероятно одни во всей России, беседовали о бедствии, которое через пять лет сделалось мыслию всей Европы.
Спустя пять лет я был в Москве, и домашние обстоятельства требовали непременно моего присутствия в нижегородской деревне. Перед моим отъездом Вяземский показал мне письмо, только что им полученное: ему писали о холере, уже перелетевшей из Астраханской губернии в Саратовскую. По всему видно было, что она не минует и Нижегородской (о Москве мы еще не беспокоились). Я поехал с равнодушием, коим был обязан пребыванию моему между азиатцами. Они не боятся чумы, полагаясь на судьбу и на известные предосторожности, а в моем воображении холера относилась к чуме как элегия к дифирамбу.
Приятели, у коих дела были в порядке (или в привычном беспорядке, что совершенно одно), упрекали меня за то и важно говорили, что легкомысленное бесчувствие не есть еще истинное мужество.
На дороге встретил я Макарьевскую ярманку, прогнанную холерой. Бедная ярманка! она бежала как пойманная воровка, разбросав половину своих товаров, не успев пересчитать свои барыши!
Воротиться казалось мне малодушием; я поехал далее, как, может быть, случалось вам ехать на поединок: с досадой и большой неохотой.
Едва успел я приехать, как узнаю, что около меня оцепляют деревни, учреждаются карантины. Народ ропщет, не понимая строгой необходимости и предпочитая зло неизвестности и загадочное непривычному своему стеснению. Мятежи вспыхивают то здесь, то там.
Я занялся моими делами, перечитывая Кольриджа, сочиняя сказки и не ездя по соседям. Между тем начинаю думать о возвращении и беспокоиться о карантине. Вдруг 2 октября получаю известие, что холера в Москве. Страх меня пронял — в Москве… но об этом когда-нибудь после. Я тотчас собрался в дорогу и поскакал. Проехав 20 верст, ямщик мой останавливается: застава!
Несколько мужиков с дубинами охраняли переправу через какую-то речку. Я стал расспрашивать их. Ни они, ни я хорошенько не понимали, зачем они стояли тут с дубинами и с повелением никого не пускать. Я доказывал им, что, вероятно, где-нибудь да учрежден карантин, что я не сегодня, так завтра на него наеду и в доказательство предложил им серебряный рубль. Мужики со мной согласились, перевезли меня и пожелали многие лета.
_________________
Я поехал рысью, вдруг…»
Фотографии Владлена Феркеля.
Другие материалы проекта:
Улица Маяковского
Улица Горького в Челябинске